Я успел переехать в другой город. Похоже, обо мне можно было сказать, что я поднялся по социальной лестнице. Я стал кем-то вроде писателя, по какой-то непонятной причине пристрастившись к чтению во время бомбежек после эвакуации.
Я приехал в родительский дом, чтобы повидаться с семьей, и как-то раз зимним вечером, идя по улицам, я услышал, как меня окликнули:
– Алан!
Я сразу узнал этот голос. Повернувшись, я увидел Фрэнки, стоявшего у киноафиши и пытавшегося ее прочесть. Теперь ему было лет тридцать пять, и он уже не выглядел могучим великаном, размахивавшим копьем. Был он примерно одного роста со мной, похудевший, с бросавшимся в глаза выражением кротости на лице, почти благопристойным в своей кепке, черном пальто с заправленным внутрь белым шарфом. На лацкане пальто я заметил зеленую наградную ленту, и это подтверждало то, что мне время от времени доводилось слышать о нем в течение этих десяти лет. Из старшины нашей «банды» он превратился в рядового в ополчении, настоящего посыльного в роте отца. В плоской каске на взмокшей голове с низким лбом Фрэнки разносил донесения по округе, где он знал каждую травинку.
Он больше мной не командовал, и мы оба сразу признали этот факт, когда пожали друг другу руки. Дровяной «малый бизнес» Фрэнки процветал, и теперь он обходил улицы с запряженной пони тележкой. Он не разбогател, но работал сам на себя. Нескрываемым стремлением нашего прежнего круга было стать хозяином самому себе. Он знал, что больше не ведет за собой своих единомышленников, хотя по ходу нашего разговора ему, наверное, стало интересно, руковожу ли я кем-нибудь, но он постеснялся спросить об этом напрямую.
Мы не только по-разному росли с тех пор, как с крышкой от мусорного бака и с дрыном вместо копья он вел свой батальон в безжалостные перестрелки камнями, но и, наверное, случилось с ним что-то такое, о чем я не знал. Поскольку мы вышли из одной среды и, можно сказать, из одной колыбели, у нас должны были существовать общие корни, позволявшие понять друг друга, даже несмотря на то, что листва на наших деревьях отличалась и пышностью, и цветом. Однако контакта между нами не было, и я, обладая тем, что в моем нынешнем кругу называют «обостренным восприятием», понял, что причина этого крылась и во Фрэнки, и во мне.
– Как житуха, Фрэнки? – спросил я, переходя на наш детский жаргон, хотя знал, что давно уже потерял навык на нем говорить.
Он так сильно запинался, что в свое время мы тут же бы прозвали его «заикой».
– Да все в порядке. Сейчас мне гораздо лучше после того, как я год пробыл в больнице.
Я украдкой быстро оглядел его, высматривая хромоту, сломанную руку или ногу или же какой-нибудь шрам. А почему еще люди попадают в больницу?
– Чем ты болел? – спросил я.
Когда он отвечал, то запинался еще больше. Я чувствовал, что ему не очень-то хочется об этом говорить, потому что он не знал, как об этом рассказать, но, в конце концов, ответил вполне серьезным и даже гордым тоном:
– Шоковая терапия. Вот почему я туда попал.
– Фрэнки, а от чего тебя лечили шоковой терапией? – задал я осторожный вопрос, совершенно не понимая, что он мне сказал, пока меня вдруг не осенило, какие ужасы ему пришлось пережить. А потом мне захотелось растоптать тех безумных садистов в белых халатах, вторгшихся во внутренний мир Фрэнки, захотелось испепелить их ненависть и самонадеянность.
Он поднял воротник, потому что в сгущавшихся сумерках начал накрапывать дождь.
– Ну, знаешь, Алан, – начал он вполне серьезным и размеренным тоном, – я подрался со своим стариком, а потом вырубился. Я поранил его, а он вызвал полицию. С ними приехал врач, и он-то и отправил меня в больницу.
Они даже научили называть это заведение «больницей». В былые времена он бы оглушительно расхохотался и сказал: «Дурдом!»
– Я рад, что теперь тебе лучше, – сказал я. Пока тянулась долгая пауза, я вдруг понял, что внутренний мир Фрэнки все-таки остался неприкосновенным, что все эти добросовестные и методичные исследователи, безусловно, смогли до него дотянуться и загнали его куда-то вглубь, убив вмещавшее его живое тело, но, в конце концов, оказались бессильными искалечить его душу. До этой густой чащи не дотянется ни один скальпель.
Ему захотелось уйти. Дождь раздражал его. Потом, вспомнив, зачем он меня окликнул, Фрэнки повернулся к большой черной надписи на желтом фоне.
– Это в «Савойе» идет? – спросил он, кивнув на афишу.
– Да, – ответил я.
Он продолжил виноватым голосом:
– Я забыл очки, Алан. Можешь прочитать и сказать, что там сегодня крутят?
– Конечно, Фрэнки. – Я прочел вслух: – Гэри Купер в фильме «Дорога на Саратогу».
– Интересно, ничего кино? – спросил он. – А ты не знаешь, там про ковбоев или про любовь?
Тут я смог ему помочь. Мне стало любопытно, какую из этих двух тем он предпочтет после шоковой терапии. До каких глубин его населенного дьяволами мира достали электрические разряды?
– Я уже видел это кино, – сказал я ему. – Оно вроде про ковбоев. А в конце там классное крушение поезда.
И тогда я все понял. Мне показалось, что он удивился тому, что на прощание крепко пожал ему руку. Мой рассказ о содержании фильма изменил его, как по мановению волшебной палочки. Его глаза вспыхнули тем же огнем, который я видел в них много лет назад, когда он поднялся, потрясая копьем и щитом, проревел «В атаку!» и ринулся вперед под градом палок и камней.
– Вроде сгодится, – произнес он. – Вот это кино по мне. Надо будет его глянуть.
Он сильнее надвинул кепку, поддернул воротник, чтобы поплотнее закутать шею и, охваченный проблесками воображения, зашагал прочь под припустившим дождем.
– Пока, Фрэнк! – крикнул я вслед ему, когда он заворачивал за угол. И подумал: что же от него останется, когда они закончат свою терапию? Удастся ли им высосать до последней капли огромную подземную заводь потемок его души?
Я глядел ему вслед. Не обращая внимания на светофор, он шел по диагонали через широкую, залитую дождем улицу, потом побежал за автобусом и легко запрыгнул на заднюю площадку.
А я, окруженный своими книгами, с тех пор больше его не видел. Казалось, я навсегда распрощался с большой частью самого себя.