Плесни хоть бы вот той дряни (впрочем, тут у тебя сплошь дрянь!)
Больше тридцати нас было в тех джунглях, лишь трое спаслись.
Трое выжили в дебрях и вверх пробрались —
Мэннинг, Ревуа и я. Как там в той книге говорится?
Один теперь я рассказом смогу поделиться.
И вот что скажу вам – лично я-то в своей постели умру,
Как и многие прочие сукины дети – с бутылочкой, крепко прижатой ко рту.
А жаль ли мне Мэннинга? Да фиг вам! И ему хрен!
Это ж были его деньжата, а их было тратить не лень.
Но из-за них так и вышло, что мы и гибли один за другим,
А он-то сдох не в своей постели – ну, об этом я сам позаботился.
Теперь он веками послужит в том храме костей! И не напрасно,
А жизнь прекрасна!..
Ну что за пойло ты тут подаешь?
Впрочем, я не против, если еще подольешь.
Крепкая штука… А если хочешь, чтобы я заткнулся, —
Ну… переключай меня на «шампусик».
Трепотня – дешевня, молчание многого стоит, друзья…
Так о чем это я?
* * *
Двадцать девять трупов за поход, среди них одна баба,
Титьки у нее были шикарные, да и попа – что надо!
Мы ее обнаружили мертвой – вот те раз!
Поутру, средь холодных углей, у костра, что давненько погас,
Ни ушиба на ней, на лице – ни ожога,
Видать, на стылое пепелище зашла, не рассуждая долго,
Трещала всю дорогу, а погибла без единого звука,
Что за судьба человеческая, не судьба, а чертова сука!
Не согласен? Тогда хрен и тебе, и твоей мамочке хрен бы приделать,
Впрочем, с хреном она бы стала мужиком, а не девой…
А та, кажется, была антропологом, все об этом твердила,
Но на ученого совершенно не походила,
Когда мы ее из кострища вынимали, так скажем,
Щеки в золе, и глаза – не белки – серые, в саже,
А больше на ней не нашли никаких повреждений,
Дорранс инсульт констатировал – такое лекаря утверждение…
Бога ради, подлей-ка еще мне чуть виски из уважения,
Без этого проклятого виски
Временами кажется, что и смерть где-то близко!
Джунгли несли нам потери день за днем.
Карсон погиб от сучка, что пронзил ему сапог.
Нога притом так распухла, что,
Только разрезав кожу, мы снять ему обувь сумели,
Но к тому часу пальцы его ноги почернели,
Как в кострище угли, как кальмара чернила, —
наверное, у Мэннинга такая же черная кровь текла в жилах,
А вот Рестона с Полги какие-то мохнатые пауки укусили,
Причем каждый паук был что с твой кулак – не меньше никак.
Акермана ужалила змеюка-злодейка,
Что свисала прям с дерева, как с шеи бабы меховая горжетка,
И яд свой впрыснула ему в тот же миг.
Вы хотите узнать, что наш друг перенес?
Он от боли своей же рукой вырвал собственный нос,
Словно персик переспелый, прогнивший, заливаясь, в крови,
Те, кто рядом стоял, едва это зрелище перенесли,
Хочешь – плачь, хочешь – смейся, хоть ржи до упада,
Вот судьба-то у парня! Ну хватит, ну ладно…
Мир наш не такой уж и грустный – ни больше ни меньше,
Хотя психам тут, конечно, намного легче. Поверь.
Так о чем я теперь?
Хавьер с мосточка деревянного вдруг грохнулся, и вот
Мы достали его из воды, а тот уж и дышать не мог.
Тут Дорранс наш испанца искусственным дыханьем было прокачал,
Но высосал из легких бедолаги он пиявку
Размером с помидор тепличный, самый крупный с прилавка.
Та оземь хлопнулась как пробка из бутылки,
Забрызгав их кровищей, как винищем (мы, алкаши – такие,
Взгляни-ка на меня, что пьем, тем и живем).
Когда испанец отошел в бреду, сказал тут Мэннинг,
Что Хавьеру пиявки выжрали мозги. А мне наплевать.
Я помню лишь, что у него глаза не закрывались,
А целый час, как он уж околел, все вздувались и сдувались —
И вправду кто-то жрал его прям изнутри, клянусь я, чтоб мне сдохнуть!
Вокруг без перерыва орали попугаи на мартышек,
А те на попугаев, друг друга не слыша, задирая бошки вверх на небо,
Что скрылось за проклятою зелёнкой. Его и видно-то не было.
В стакане что – вискарь или моча?
Одна из этих гнид, так, между прочим, впиявилась в штаны к французу —
Я говорил уже? Ты ж знаешь, что она жрала на ужин?
А следом уж сам Дорранс отдал богу душу,
Когда мы запилили вверх по склону, но все пока еще мы пребывали в джунглях,
Свалился в пропасть, и услышали мы хруст. Сломал себе он шею.
А молодой был, бедолага, лет лишь двадцать шесть,
Жениться собирался, теперь уж – то, что есть…
Жизнь хороша, а, друг? Жизнь – это гнида в глотке,
Жизнь – пропасть, куда мы все летим, и суп, в котором все мы, в общем,
Пусть рано или поздно, но превратимся в овощи.
Я прям философ, как тебе? Да наплевать. Уж слишком поздно
Нам мертвецов считать, да по такой-то пьяни.
Вот так тебе скажу: мы добрались туда, не поздно и не рано…
Из жгучей, палящей зелёнки вскарабкались мы
По тропке, идущей по склону, оставив внизу
В могилах лежать Ростоя, Тиммонса,
Техасца – не помню, как звали его – и Дорранса,
Да пару кого-то еще. И под самый конец
Почти все скончались от злой лихорадки,
Что кожу пузырит на теле и делает тело зеленым.
В живых нас осталось лишь трое: то Мэннинг, француз да и я.
Болезнь только нас не скосила, сразиться с недугом нашлись у нас силы.
Правда, я от нее до конца не оправлюсь никак. Вискарь
Для меня – как таблетки, что пьют от трясучки.
И ты уж, дружище, налей-ка еще мне стаканчик,
А то разойдусь и ножом полосну тебе горло.