Наша семья никогда при мне не была многочисленной, но этой осенью нас осталось пятеро: мы с Володиславом, наши дети и Светозара, вдова его старшего брата. Когда хоронили Маломира, Гвездана пожелала быть удавленной на могиле и пойти с ним на тот свет. Бедной хромуше хоть в чем-то повезло: она так и осталась единственной женой Маломира, ей не пришлось, как она боялась, уступить место более молодой, прекрасной, знатной и прославленной сопернице. Но я знаю, Гвездана решилась на смерть не от любви к Маломиру. Она пошла на это из страха. Ее муж погиб, ее брат погиб, она не ждала от будущего ничего хорошего. Как и мы все. Но у нее не оставалось малых детей, поэтому она могла просто спрятаться в Навь и не тревожиться более ни о чем.
Ради утешения я иной раз воображала и рассказывала детям, как хорошо дедушка Мал и бабушка Гвезда теперь живут на том свете.
– И если вдруг вы тоже туда попадете, то будете там целые дни есть блины с медом и веселиться.
– Но ты же поедешь с нами?
– И батька, да?
– Да, козлятки мои. Как же я вас могу оставить? Если мы поедем к дедушке Малу на небо, то только все вместе.
Думаю, это было лучшее, чем я тогда могла помочь моим детям.
– И дед Свеня там? – расспрашивали они.
Дедом Свеней они называли Свенгельда, который порой качал их на коленях и предлагал Добрыне поднять его меч или топор. Кажется, старик не очень понимал, что такое дети, и видел в Добрыне еще одного воина, который просто еще не вырос.
– И он там.
– И Соколина?
Они пытались понять, почему их мир так изменился. Куда делись все те люди, которые еще совсем недавно окружали их тесным кругом?
– Нет! – в испуге отвечала я. – Соколина жива. Она в Киеве. Ей там хорошо.
Что она в Киеве, я знала, на прочее лишь надеялась. Хотела верить, что Эльга не даст в обиду мою подружку, эту странную девушку, которая не хотела быть как все, а хотела быть как воительницы из моравских и ромейских преданий. Мистина теперь тоже в Киеве, но вот каковы его дела, я угадать не бралась. Володислав честил его вором и предателем, но я бы не удивилась, если бы киевские бояре сказали о нем то же самое. А Ингвара, который встал бы за побратима, больше не было.
Когда погибших погребли, наши мужики в гневе и скорби разграбили Свинель-городец и его посад. Вынесли все, что там нашлось, а постройки сожгли. Правда, самое ценное имущество и лошадей Мистина увез в Киев, и досталась нашим лишь скотина и всякая домашняя утварь. Жители посада разбежались: древлянские жены погибших Свенгельдовых отроков вернулись к родным, иные подались в Киев, надеясь в этом вечно растущем городе найти пристанище и прокорм.
Я не смотрела, как пылал городец, но запах гари долетал и до нас. Зарево достигало низких хмурых облаков, и казалось, само небо горит над Деревлянью.
Это был знак от богов.
Когда пошел первый снег, в Коростень прибыли беженцы из городца Нелепова, что близ устья Припяти. Они рассказали, что с Днепра пришло большое войско, но не киевское. Пришельцы налетели на две-три ближайших веси, увели скотину, унесли все съестные припасы, забрали недавно обмолоченное жито. Еще через несколько дней они двинулись вперед, взяли Нелепов и теперь сидели там. Жители частью попали в полон, и о них мы ничего не знали. Успевшие убежать воздевали руки и богами заклинали Володислава идти на помощь.
Но как он мог? Еще до гибели Маломира с дружиной Володислав разослал гонцов по всей Деревляни с призывом собирать к зиме войско. Но еще оно не было собрано, а помощи от угров и дреговичей ждать было рано.
Однако вести от дреговичей мы вскоре получили. Поскольку воинственные пришельцы стояли на Припяти, князь Благожит не мог их не заметить. Когда к нам прибыл гонец от него, Володислав сам выбежал к нему на двор, забыв взять шапку.
– Ну что? – воскликнул он. – Благожит идет? Он собрал войско?
– Князь Благожит ездил к устью Припяти. Там стоит князь Турд, Ингорев меньшой брат. У него кривичей-смолян три сотни, да все оружно. Говорят, скоро и другие родичи подойдут с дружинами. И рассудил князь Благожит с родом своим и дружиной, что ратиться с ними нам невместно.
– Пес твою мать!
Теперь наши надежды связывались только с уграми. Володислав призывал людей собраться и выбить Турда из Нелепова, что заодно ослабило бы собираемую в Киеве рать. Но в нашей волости оставалось так мало людей, способных взяться за оружие, что выступать без поддержки было бы безумием. Оставалось ждать, то и дело принимая новых беженцев и получая новые вести о разбоях и бесчинствах кривичей.
Тогда мы уже пожалели, что сожгли Свинель-городец. Там можно было бы разместить сотни три беженцев, а теперь нам приходилось селить их в избах погибших. Даже у нас в Коростене было не протолкнуться. Но веселья это многолюдство не добавляло, наоборот. Женщины целыми днями причитали по потерянным хозяйствам и плененным родичам, мужики ходили мрачные.
И нам ведь приходилось их всех кормить! А мы сейчас были еще менее богаты, чем обычно: отправляя Годину к Такшоню, мы послали тому в подарок чуть ли не все хорошие вещи, какие имели: ромейское платье, красивую бохмитскую посуду, бобров и куниц. Даже свои моровлянские узорочьи, присланные когда-то отцом, я отправила с поклоном Такшоневой жене-печенежке. Смеяться, воображая нежные серебряные подвески по сторонам ее скуластого смуглого лица, – вот было мое единственное утешение.
Правда, мне-то зачем теперь узорочье? Мы все оделись в «печаль», и даже мысленно прикинуть, когда сможем ее снять, было так же невозможно, как из Коростеня увидеть Греческое море. Это, говорят, всегда так: стоит надеть горевую сряду один раз, и она вцепляется в плечи, будто Лихо. Свенгельд, Ингвар, Маломир – одна печаль тащит за собой другую, и кажется, тому не будет конца, пока лишь Карна не останется причитать над нашими могилами.
Я никогда особенно не любила свою древлянскую родню: Багряну, Гвездану, Маломира, Светозару. Но это была моя здешняя семья, род моих детей. Каждый год мы садились с ними за стол в дни Осенних и Весенних Дедов, где на одном конце было накрыто для живых, а на другом – для мертвых. Когда я вошла в семью, тот и другой концы были примерно одинаковы. И постепенно год от года край мертвых полнился, а наш – скудел. Сперва отсюда туда переместилась Багряна. Потом Краснорада – вдова Маломирова старшего брата. Теперь вот разом Маломир и Гвездана. Этой осенью на нашем, живом, краю сидели лишь мы вчетвером и Светозара. Правда, она была так потрясена всем этим, так замкнута, что мало отличалась от покойницы. Край мертвых, где стояла миска и лежали донцами вверх восемь ложек, явно одерживал победу. И никогда, даже в детстве, когда мне впервые позволили посидеть за поминальным столом и объяснили, что вон теми ложками будут есть духи наших дедов, мне не было так жутко, как этой осенью. Навь наступала, откусывая от нашего привычного мира кусок за куском.
Так же угрюмо и бедно прошли празднества Коляды. Мы едва нашли скот для жертв и пиров, но пляски ряженых нагоняли такую жуть, что народ не хотел и смотреть. Казалось, мертвецы пришли за нами, чтобы увести с собой. Около священных двенадцатидневных костров грелись угрюмые беженцы.