Соколина была такой хмурой, что не желала ни с кем разговаривать. Старший брат даже не слушал ее «хочу» и «не хочу». Зато она теперь принадлежала ему и должна была повиноваться. Захочет отослать ее из собственного дома, от всего привычного окружения – и отошлет. Может быть, навсегда. В темноте она даже не могла бросить последний взгляд на окрестности Свинель-городка, где среди гранитных скал над Ужом, выпасов, золота нив и зелени рощ прошла почти вся ее жизнь. Доведется ли ей вновь увидеть эти места хоть когда-нибудь? Что, если Мистина выдаст ее замуж в Киеве, а то и вовсе отправит куда-нибудь… в Волховец.
Даже сходить в последний раз на могилу матери Мистина не позволил: кто-то из древлян мог ее увидеть на жальнике и догадаться, почему она туда явилась вне срока поминаний. «Уж слишком умными ты их считаешь!» – в горячке спора бросила она ему. «По себе сужу, – холодно ответил брат. – Так вернее».
Соколина даже дивилась, почему Предслава отзывалась о нем как о добром человеке. Но, похоже, сейчас Мистина был не в том положении, чтобы потакать девичьим причудам.
Но что Соколина могла сделать? Ей больше не принадлежало ничего, даже Аранка, на которой она сейчас ехала. Вырваться из-под власти брата можно было лишь одним способом: найти жениха и пуститься с ним в бега. Но бегать можно только с таким женихом, у которого есть семья и хозяйство. А значит – всю жизнь потом доить, косить, жать, молотить, а по зимам – прясть и ткать.
Вести и дальше привычную жизнь Соколина могла только одним способом: выйти замуж за человека с собственной дружиной. Ута считала, что для золовки нетрудно будет найти жениха среди разбогатевших гридей, не родовитых, но выбившихся в воеводы. В русских дружинах, разбросанных от Корсуни до Ладоги, таких было немало, и Мистина уж верно сыщет людей, новая родственная связь с которыми принесет ему и честь, и пользу. Породниться со Свенгельдом и Мистиной многим будет лестно, приданое за ней хорошее. Ну а что этот воевода будет, надо думать, уже не молод… Те, что богаты и прославлены смолоду, дочь рабыни в водимые жены не возьмут.
При мысли о том, что эти свои несчастья она устроила собственными руками, позволив отцу поехать на лов с испорченной рогатиной, Соколине хотелось выть и биться головой о ближайшее дерево. Выброси она проклятую рогатину подальше – и ничего бы этого не было!
В темноте ехали шагом, следуя за факелом Регни. Если на лесной дороге было препятствие, то Регни отбрасывал ветки и камни, предупреждал о ямах и кочках. Потом его сменил Лиховей. Ольтур ехал чуть впереди Соколины, проверяя дорогу для нее. Младших детей везли люди Мистины, к которым те привыкли.
Когда стало светать и уже можно было различить дорогу и лес по сторонам, факел погасили, Лиховей тоже сел в седло, и отряд тронулся вперед уже быстрее.
Путь до Киева занимал три-четыре днища. Сухопутная дорога между Коростенем и Киевом существовала издавна и использовалась теми, кто ехал без тяжелых грузов или вовсе ходил пешком, не имея лодий для путешествия по Припяти и Днепру. Вдоль дороги, как и везде в этих местах, чередовались поля и лядины: где-то слышались песни и мелькали согнутые спины жниц, белые среди золотящейся ржи, где-то тянулись кусты и шумели молодые березки на месте заброшенной истощенной пашни, а где-то стоял стеной густой старый лес. Иной раз по ветвям скакали белки, пересекал дорогу серый заяц с желтоватым отливом шкурки, смешно вскидывая зад и вызывая веселые крики детей. «Вон грибы!» – то и дело кричали Держанка и Велесик, замечая в густой траве коричневые и огненно-рыжие шляпки.
В полдень остановились на поляне, нарочно предназначенной под постой и усеянной пятнами кострищ. Лошадей отпустили подкрепиться, отроки разожгли костер, повесили большой котел, Ута стала варить кашу. Поставили шатер, чтобы дети и женщины могли вздремнуть немного: после полубессонной ночи все зевали и клевали носами. Томила жара, неумолимая на открытом месте. Часть отроков несла дозор, остальные тоже дремали в тени под ветвями. Передохнув немного, вновь сели в седла и продолжили путь.
Ехали до сумерек. Дети устали и хныкали; Ута по очереди брала двух младших к себе и что-то рассказывала им по дороге.
Вновь увидев поляну с пятнами кострищ, остановились и устроили стан. Поставили два шатра: для женщин и для отроков. Мужчинам всем сразу спать все равно не приходилось, поэтому хватало одного. Лошадей пустили пастись, а Ута вновь принялась готовить ужин. От Соколины ничего не требовалось, она просто сидела у костра и смотрела в огонь.
А ведь может, и Пламень-Хакон сидел примерно на этом месте, на этом же бревне, и так же смотрел в огонь, когда ехал назад в Киев в день рокового лова. К вечеру ее отец уже давно был мертв, но Хакон не знал об этом и, наверное, мысленно ругал вздорного старика последними словами.
Соколина вздохнула. Знает ли Хакон о смерти Свенгельда хотя бы сейчас? А когда узнает – что сделает? Вздохнет с облегчением: мол, «поделом старому хрену»? Или… подумает о ней?
– А вот была бы ты нашим вождем – что бы ты решила? – вдруг спросил рядом знакомый голос.
Соколина вздрогнула: она не заметила, как подошел Ольтур. И смутилась, будто он мог, тайком подкравшись, подсмотреть, что в эти мгновения она зачем-то вспоминала Хакона.
– Я – вождем? – криво усмехнулась она.
– А чего? – оживленно воскликнул Хьяльти. – Знаете, что про Мару Моревну рассказывают: у нее своя дружина была, а то и целое войско, и она с ним на войну ходила! Мы бы были твоей дружиной…
– А ты – нашим вождем, – поддержал его брат-близнец, Бьярки.
На самом деле братья были полянами родом и даже не говорили на северном языке. Отец их когда-то трудился на киевском Подоле, разгружал лодьи; им светило то же самое, но родители их умерли в одну зиму, оставив тринадцатилетних братьев сиротами. Недолго думая, они взяли да и пошли наниматься к Свенгельду, который тогда последний год жил в Киеве. Ута пожалела отроков и взяла на двор. Вскоре выяснилось, что из них будет толк, и Свенгельд велел оружникам учить их. Когда года через три он вручил им оружие, они сами попросили дать им новые русские имена. В новой семье старые имена, как им казалось, не имели смысла.
– Что бы ты решила? – настаивал Ольтур. – Стала бы ты теперь вместо Ингоря древлянским князьям служить?
– Так если они будут прежнюю дань платить, отчего же не послужить? – тряхнула головой Соколина, скорее из желания противоречить брату – чего она не смела делать, глядя ему в лицо. – Что нам этот Киев?
– Вот, и наши все так говорят!
Десять лет дружина жила, не ощущая зависимости от киевского князя и привыкнув считать своего вождя равным ему. Неудивительно, что теперь они так противились всем попыткам вернуть их в обычное русло.
– Ложитесь спать, – к ним подошла Ута. – Завтра опять поедем чуть свет.
Спала Соколина плохо: мешали не столько жесткая земля и непривычная обстановка, сколько мысли, сожаления и тревоги. Но вот рассвело, поднялась Ута, выбралась из шатра; слышно было, как она разговаривает с дозорным возле кострища. Раздался стук топора, потянуло дымом… И Соколина тоже полезла наружу: погреться у огня, а то намерзлась перед зарей. Ночи уже были холодны: лету конец…