– Знаки музыкальной нотации.
– Я такого никогда не видел, – вставил Бовуар.
– И не могли увидеть. Их не используют уже тысячу лет.
– Не понимаю, – пробормотал Гамаш. – Вы хотите сказать, что этому листку тысяча лет?
– Не исключено, – ответил отец настоятель. – Наверное, именно поэтому мы и не можем прочесть текст. Возможно, перед нами хорал, в котором используется старая форма латыни.
Но это прозвучало как-то неуверенно.
– Говоря «хорал», вы имеете в виду григорианские песнопения? – спросил старший инспектор.
Настоятель кивнул.
– А здесь не григорианский хорал? – Гамаш показал на лист.
Настоятель снова покачал головой:
– Не знаю. Тут дело в словах. Они на латыни, но они не имеют смысла. Григорианские песнопения следуют очень старым, устоявшимся правилам и почти всегда используют тексты псалмов. А здесь не псалом.
Отец Филипп погрузился в привычное молчание.
Гамаш решил, что в настоящий момент из пожелтевшего листа пергамента больше ничего не вытянешь, и обратился к доктору:
– Прошу вас, продолжайте.
В течение следующих двадцати минут брат Шарль раздевал брата Матье, снимая одежду слой за слоем вопреки трупному окоченению.
Наконец доктор закончил, и на столе осталось лежать обнаженное тело.
– Сколько лет исполнилось брату Матье? – спросил Гамаш.
– Могу показать его историю болезни, – сказал доктор. – Но помнится, что ему было шестьдесят два.
– На здоровье он не жаловался?
– Почти нет. У него несколько увеличена простата, чуть больше нормы содержание простатического антигена, но мы следили за этим. Как видите, у него излишек веса – фунтов тридцать. В основном за счет живота. Но тучностью он не страдал, и я предлагал ему больше заниматься физическими упражнениями.
– Каким образом? – спросил Бовуар. – В фитнес-центр он вряд ли мог записаться. Он что, истовее молился?
– Если и молился, – ответил доктор, – то вряд ли он стал первым, кто решил, что можно похудеть с помощью молитвы. Но вообще-то, зимой мы организуем две хоккейные команды. В НХЛ нас, конечно, не возьмут, но играем мы очень неплохо. И довольно азартно.
Бовуар уставился на брата Шарля, словно тот говорил на латыни. Это было уму непостижимо. Монахи, азартно играющие в хоккей? Он представил их на льду замерзшего озера. Развевающиеся на бегу рясы. Столкновения.
Христианство с бицепсами.
Наверное, эти люди вовсе не такие странные, как ему казалось прежде.
Или же пристрастие к хоккею делает их еще более странными.
– А он? – спросил старший инспектор.
– Что – он? – ответил вопросом на вопрос доктор.
– Стал брат Матье уделять больше времени физическим упражнениям?
Брат Шарль посмотрел на мертвое тело, лежащее на столе, и отрицательно покачал головой, потом встретился взглядом с Гамашем. И снова в глазах монаха засверкали веселые искорки, хотя голос звучал скорбно:
– Приор не принадлежал к тем людям, которые прислушиваются к советам.
Гамаш продолжал смотреть в глаза монаха, и тот, смутившись, закончил:
– В остальном он на здоровье не жаловался.
Старший инспектор кивнул и перевел взгляд на обнаженное тело. Ему хотелось узнать, нет ли раны на животе брата Матье.
Но никакой раны он не увидел – только дряблую, посеревшую кожу. На теле покойника, если не считать раздробленного черепа, не обнаружилось ни одного повреждения.
Гамаш пока не обнаружил той последовательности ударов, что завершились последним и роковым, размозжившим череп приора. Но он их непременно найдет. Такие вещи не происходят ни с того ни с сего. Обязательно отыщутся затянувшиеся ранки, синяки, уязвленные чувства. Оскорбления и унижения.
И тогда старший инспектор возьмет след. И непременно выйдет на того, кто нанес смертельный удар.
Старший инспектор Гамаш посмотрел на лежащий на столе желтый плотный лист пергамента. С завитками – как там они называются?
Невмы.
И с практически нечитаемым текстом.
Кроме двух слов.
«Dies irae».
День гнева. Из заупокойной мессы.
Что пытался сделать приор в час своей смерти? Как он действовал, когда жить ему оставались считаные мгновения? Почему не написал на мягкой земле имя убийцы?
Почему вместо этого брат Матье засунул поглубже в рукав исписанный лист пергамента и свернулся в клубок, защищая его всем телом?
Что говорят эти невмы и словесная бессмыслица? Не слишком много. Если не считать того, что брат Матье умер, пытаясь их защитить.
Стул рядом с отцом Филиппом остался незанятым.
Много лет, десятилетий, сидя в общем зале для братии, настоятель видел Матье по правую руку от себя.
Теперь он старался не поворачивать голову вправо. Смотрел прямо перед собой. В лица обитателей монастыря Сен-Жильбер-антр-ле-Лу.
А они смотрели на него.
Ждали ответов.
Информации.
Утешения.
Ждали, что он скажет им что-то. Хоть что-нибудь.
Встанет между ними и их ужасом.
А он продолжал смотреть перед собой. Не находил слов. Он накопил их немало за прошедшие годы. Целый склад мыслей, впечатлений и эмоций. Невысказанного.
Но вот когда ему потребовались слова, его склад оказался пуст. Темен и холоден.
На нем не осталось ничего.
Старший инспектор Гамаш подался вперед, уперев локти в потертую столешницу и машинально переплетя пальцы.
Напротив него сидели Бовуар и капитан Шарбонно. Оба с открытыми блокнотами, готовые доложить старшему инспектору о своих находках и наблюдениях.
После осмотра тела Бовуар и Шарбонно опросили монахов, сняли у них отпечатки пальцев, выслушали их первоначальные показания. Наблюдали за реакцией. Собирали впечатления. Знакомились с их приблизительными перемещениями.
Пока они этим занимались, старший инспектор Гамаш обыскал келью убитого. Она была почти точной копией кельи настоятеля. Та же узкая кровать. Тот же комод. Но его алтарь был посвящен святой Цецилии Римской. Гамаш не слышал про эту святую, но сделал себе заметку узнать про нее.
В комоде лежала еще одна мантия, смена нижнего белья, ботинки. Ночная рубаха. Молитвенник и псалмы. И больше ничего. Ни одной личной вещи. Ни фотографии, ни писем. Ни родителей, ни сестер, ни братьев. Что ж, наверное, его отцом был Господь, а матерью – Богородица. А монахи – братьями. В конечном счете немалая семья.