Но Гамаш видел такое выражение и на других лицах. В провонявших, грязных, убогих комнатах. Под мостами и в холодных проулках. На лицах живых, а иногда и мертвых людей. Выражение экстаза. Экстаза особого рода.
Эти люди достигали экстаза не благодаря песнопениям, а с помощью шприца, кокаина и маленьких таблеток. И иногда они оттуда не возвращались.
Если религия была опиумом народа, то чем тогда были песнопения?
– Если уж вы переписываете одни и те же песнопения, то разве не проще переписывать у других? – спросил старший инспектор, думая о том, что сказал настоятель, прежде чем отбыть в свою благодать.
– Предлагаете мошенничать? Вы живете в ином мире.
– Я просто спросил, – улыбнулся Гамаш. – Не высказывая никаких предложений.
– Наверное, можно и так, но тогда это не тяжкий труд. Суть не в том, чтобы переписать песнопения, а в том, чтобы заучить их, жить внутри музыки, слышать голос Господа в каждой ноте, каждом слове, каждом дыхании. Любой, кто выбрал бы короткий путь, не смог бы посвятить свою жизнь григорианским песнопениям и провести годы жизни здесь, в Сен-Жильбере.
– Кому-нибудь удавалось переписать всю Книгу песнопений?
– Насколько я знаю, всего нескольким монахам. Но не при моей жизни.
– А что происходит с тетрадями после их смерти?
– Их сжигают на специальной церемонии.
– Вы сжигаете книги? – поразился Гамаш.
– Сжигаем. Тибетские монахи долгие годы создают замысловатые художественные творения на песке, а когда заканчивают, тут же их уничтожают. Суть в том, чтобы не прикипать душой к предметам. Божественный дар – музыка, а не рабочая тетрадь.
– Наверное, это мучительно.
– Да. Но вера нередко мучительна. И нередко радостна. Две половинки целого.
– Значит, вы не считаете, что текст на пергаменте приора так стар? – Гамаш снова посмотрел на пожелтевший лист, лежащий поверх плана монастыря.
– Не считаю.
– Что еще вы можете сказать?
– Очевидна разница между песнопениями – именно поэтому я и показал вам мою рабочую тетрадь.
Настоятель положил желтый лист в свою тетрадь, закрыв им страницу с современной нотацией. Два песнопения с невмами оказались рядом. Старший инспектор принялся сравнивать их. Почти минуту он просидел молча, рассматривая листы. Переводя взгляд с одного на другой. Изучая слова и значки, заполнившие страницы.
Потом его взгляд замер на одной странице. Спустя какое-то время он переместился на другую.
Когда Гамаш оторвал глаза от тетради, в них сверкала искорка открытия, и настоятель улыбнулся, как мог бы улыбнуться сообразительному молодому послушнику.
– Тут разные невмы, – сказал Гамаш. – Нет, они не разные. Но на листке, который мы нашли на теле приора, их больше. Гораздо больше. Теперь, когда я имею возможность сравнить их, мне это очевидно. В вашей тетради, скопированной с оригинала, на каждую строчку всего несколько невм. А листок приора пестрит ими.
– Вот именно.
– И что из этого следует?
– Опять же я не могу сказать наверняка. – Настоятель склонился к желтому листку. – Невмы служат только одной цели, старший инспектор. Они задают направление. Вверх-вниз, быстро-медленно. Они – знаки, сигналы. Как руки дирижера. Я думаю, тот, кто это написал, предполагал, что оно будет исполняться несколькими голосами, которые следуют разным указаниям. Это не одноголосие. Это сложное, многослойное пение. И еще оно довольно быстрое, в энергичном темпе. И… – Настоятель помедлил.
– Да?
– Я уже говорил, что на самом деле я не специалист. Специалистом был Матье, но его больше нет. И мне кажется, дополнительные невмы подразумевают инструментальное сопровождение. Вероятно, одна из строк невм предназначена для музыкального инструмента.
– И это отличалось бы от григорианского песнопения?
– Преобразило бы его. Превратило бы в нечто такое, чего прежде никто не слышал.
Гамаш уставился на желтый листок.
Странно, что монахи, которых никто не видел, владеют чем-то, чего никто не слышал.
И один из них, приор, найден мертвым, свернувшимся в позе эмбриона. Как мать, защищающая нерожденное дитя. Или солдат, защищающий собой братьев по оружию от взрыва гранаты.
Гамашу хотелось знать, что перед ним – Божественное или сатанинское?
– А у вас есть какой-нибудь музыкальный инструмент?
– Есть пианино.
– Пианино? Вы собирались его съесть? Или носить?
Отец Филипп рассмеялся:
– Его привез один из монахов несколько лет назад, и нам не хватило духу отправить его обратно. – Он улыбнулся. – Мы преданы григорианским песнопениям, они – наша страсть, но, вообще-то, мы любим любую церковную музыку. Многие из наших братьев великолепные музыканты. У нас есть блок-флейты и скрипки. Или их называют фиддлы? Никогда не мог понять, в чем разница.
– Одна поет, другая танцует, – сказал Гамаш.
Настоятель посмотрел на него с интересом:
– Какое занятное определение.
– Так мне объяснил один коллега. Я многому у него научился.
– Он не хотел бы стать монахом?
– К сожалению, для него это уже поздно.
И опять отец Филипп правильно истолковал выражение лица Гамаша и не стал развивать тему.
Гамаш взял листок:
– Ксерокса у вас, вероятно, нет?
– Нет. Но у нас есть двадцать три монаха.
Гамаш улыбнулся и протянул лист настоятелю:
– Нельзя ли его скопировать? Если вы сделаете читаемую копию, то очень меня выручите – я перестану таскать с собой оригинал. И может быть, вам удастся переложить невмы в ноты, как думаете?
– Мы попытаемся.
Отец Филипп позвал секретаря и объяснил ему, что требуется.
– Переложить на ноты? – спросил Симон с угрюмым видом.
Монастырский ослик Иа-Иа.
– Именно. А пока сделай копию, чтобы мы могли вернуть оригинал старшему инспектору. И конечно, копия должна быть максимально близка к оригиналу.
– Конечно, – сказал Симон.
Отец Филипп отвернулся, и Гамаш уловил промелькнувшее на лице Симона кислое выражение. Нацеленное в спину настоятелю.
Возможно ли, что брат Симон вовсе не человек настоятеля?
Гамаш посмотрел через освинцованное стекло. Оно несколько искажало находившийся за ним мир. И все же Гамаш хотел войти в этот мир. Постоять на солнце. Хотя бы на короткое время покинуть обитель косых взглядов и непонятных союзов. Музыкальных нот и завуалированных выражений.
Пустых глаз и экстаза.