Гамаш улыбнулся. В его отделе работали несколько таких инспекторов и агентов. Они буквально прилипали к нему, объясняя тонкости дактилоскопии. Он не раз прятался от них в своем кабинете.
– А ваш секретарь брат Симон? Он пытался найти приора, а потом, отчаявшись, пошел, насколько я понимаю, на скотный двор.
– Да. Он обожает кур.
Гамаш посмотрел на настоятеля – не шутит ли тот, но настоятель был абсолютно серьезен.
Жан Ги оглядел сад. Громадный сад. Гораздо больше, чем сад настоятеля. На самом деле тут находился огород, и его главным урожаем было нечто вроде гигантских грибов.
Дюжина монахов в черных мантиях работала, стоя на коленях или согнувшись. На головах у них красовались большие экстравагантные соломенные шляпы. С широкими отвислыми полями. Надень такую шляпу один человек, он бы выглядел смешно, но в компании это казалось нормальным. Ненормальным здесь выглядел Бовуар с непокрытой головой.
Часть монахов-грибов подвязывала стебли к колышкам, направляла вьющиеся растения на решетках, пропалывала грядки, а другая часть собирала урожай в корзины.
Бовуар вспомнил свою бабушку, которая всю жизнь прожила на ферме. Невысокая, коренастая, она полжизни любила церковь, а вторые полжизни ее ненавидела. Когда Жан Ги приезжал к ней, они собирали зеленый горошек и потом лущили его, сидя на крылечке.
Теперь он понимал, что его бабушка, вероятно, все время проводила в трудах, но ему такое и в голову не приходило, когда он смотрел на нее. Вот так и эти монахи – возникало впечатление, что они все время работают, что труд их нередко тяжел, но трудятся они себе в удовольствие.
Бовуар поймал себя на том, что его почти завораживают их ритмичные движения. Вот они встают, наклоняются, опускаются на колени.
Это напомнило ему что-то. И тут он понял: если бы они еще и пели, это называлось бы мессой.
Не потому ли его бабушка любила огород? Не превратился ли ритуал труда в ее мессу: встать, поклониться, опуститься на колени? В ее веру? Не нашла ли она в огороде тот покой и утешение, которого искала в церкви?
Один из монахов заметил его и улыбнулся. Подозвал движением руки.
Обет молчания с них сняли, но они явно приняли его добровольно. Эти люди любили молчать. И Бовуар начал понимать почему.
Он подошел к монаху, и тот приподнял шляпу в старомодном приветствии. Бовуар встал рядом с ним на колени.
– Я ищу брата Антуана, – прошептал он.
Монах показал совком на дальнюю стену и продолжил работу.
Бовуар осторожно прошел между ровными грядками мимо монахов, занятых прополкой и сбором урожая, и оказался перед братом Антуаном. Тот полол в одиночестве.
Солист.
– Бедняга Матье, – сказал отец Филипп. – Почему он пришел сюда?
– Разве вы его не звали? Вы отправили брата Симона, чтобы он пригласил к вам приора.
– Да, после одиннадцатичасовой мессы. Не после службы первого часа. А он пришел на три часа раньше.
– Может, он просто недопонял?
– Вы не знали Матье. Он редко ошибался. И никогда не приходил раньше назначенного.
– А брат Симон не мог ошибиться и назвать ему неверное время?
Настоятель улыбнулся:
– В том, что касается времени, Симон ошибается еще реже. Он еще пунктуальнее.
– А вы, отец Филипп? Вы ошибаетесь?
– Постоянно. Это одна из привилегий моего поста.
Гамаш улыбнулся. Он знал об этой привилегии не понаслышке. Но потом он вспомнил, что брат Симон, хотя и заходил в кабинет приора, не нашел его. Так что поручение настоятеля осталось невыполненным.
Тогда зачем приор явился сюда, если не для встречи с настоятелем? С кем он здесь встречался?
Очевидно, с убийцей. Хотя так же очевидно, что приор не подозревал о том, как развернутся события. Так что же привело брата Матье в сад?
– Зачем вы собирались встречаться с приором?
– По делам монастыря.
– Тут я мог бы возразить, что у вас любые дела – дела монастыря, – сказал Гамаш. Они продолжали неспешную прогулку по саду. – Но я был бы признателен, если бы вы не тратили попусту мое время, вынуждая возражать вам. Насколько я понимаю, для обсуждения монастырских проблем вы с братом Матье встречались два раза в неделю. Вчерашняя встреча была внеплановой.
Гамаш говорил рассудительно, но твердо. Он устал от настоятеля, от монахов с их уклончивыми ответами. Это все напоминало копирование чужих невм. Вероятно, копировать проще, чем писать свои, но копирование не приближало их к цели. Если их целью была истина.
– Дело было такое важное, отец Филипп, что оно не могло подождать до следующей встречи?
Настоятель сделал еще несколько шагов в тишине, только подол его длинной черной мантии шуршал по траве и сухим листьям.
– Матье хотел поговорить о новой записи, – сказал он мрачно.
– Именно приор?
– Простите, не понял.
– Вы сказали, что Матье хотел поговорить о записи. Так кто просил о встрече: он или вы?
– Предложение исходило от него. А время назначил я. Нам нужно было договориться между собой до того, как братия в очередной раз соберется в тайном зале.
– Значит, вопрос о следующей записи вы еще не решили?
– Он его решил, а я – нет. Мы обсуждали это на собрании братии, но… – настоятель помедлил, подыскивая нужные слова, – окончательного решения не приняли.
– Не пришли к согласию?
Отец Филипп сделал несколько шагов и засунул руки в рукава. Это придало ему задумчивый вид, хотя на лице никакой задумчивости не было. Оно казалось пустым. Осеннее лицо, после того как опали все листья.
– Я ведь могу спросить и у других, – сказал старший инспектор.
– Подозреваю, что уже спросили. – Настоятель набрал полную грудь воздуха и выдохнул туманное облачко в прохладу раннего утра. – Как и в большинстве случаев, кто-то голосовал за, кто-то – против.
– Вы говорите так, словно это был один из обычных вопросов для обсуждения. Но ведь все обстояло иначе, верно?
Гамаш был настойчив, хотя и говорил мягким тоном. Он не хотел, чтобы настоятель ушел в оборону. Во всяком случае, еще больше, чем теперь. Гамаш видел перед собой настороженного человека. Но что вызвало его настороженность?
Старший инспектор твердо решил выяснить это.
– Запись изменяла монастырь, не так ли? – продолжал он гнуть свое.
Настоятель остановился, посмотрел на лес за стеной и на единственное великолепное дерево в полном осеннем цвете. Оно сияло в лучах солнца тем ярче, что вокруг него росли темные хвойные. Живой витраж. Определенно великолепнее, чем можно увидеть в великих соборах.