– В связи с его убийством? – спросил настоятель.
Человек, тосковавший по великому молчанию, сказал чересчур много.
Гамаш глубоко вздохнул, и брат Себастьян посмотрел на него, потом перевел глаза на Бовуара и в конечном счете остановился на суперинтенданте Франкёре.
Улыбка сошла с лица молодого монаха, сменилась выражением глубокого сожаления. Он перекрестился, поцеловал свой большой палец, сложил на груди длинные руки и чуть поклонился. Глаза его смотрели мрачно.
– Поэтому-то я так и спешил. Отправился в путь, как только узнал. Упокой, Господи, его душу.
Монахи перекрестились. А старший инспектор Гамаш разглядывал незваного гостя. Человека, который, несмотря на туман, приплыл на байдарке сквозь сгущающуюся тьму. По незнакомому озеру. И в конечном счете нашел монастырь, ориентируясь на звук колоколов. И на свет.
Прилетел из самого Рима.
Так отчаянно спешил в Сен-Жильбер-антр-ле-Лу. Так отчаянно, что рисковал собственной жизнью. Хотя этот молодой человек и шутил относительно своего глупого решения, он казался вполне рациональным. Зачем же так рисковать? Почему он не мог дождаться утра?
Гамаш точно знал: привело его сюда не убийство приора. В тот момент, когда отец Филипп задал свой вопрос, Гамаш понял, что незнакомцу ничего не известно об убийстве. Брат Себастьян узнал о смерти приора только благодаря вопросу настоятеля.
Если бы он и в самом деле прилетел из Рима из-за смерти приора, то появился бы со скорбным видом и сразу же высказал бы соболезнования.
А он посмеялся над собственной глупостью, рассказал о своем путешествии, сообщил, что рад их видеть. Подивился, глядя на монахов. Но ни разу не упомянул о брате Матье.
Нет. Брат Себастьян действительно прибыл сюда по какой-то причине. Важной причине. Но она не имела никакого отношения к смерти брата Матье.
– Эти колокола звонили к вечерне? – спросил брат Себастьян. – Простите, отец мой, что прервал вас. Пожалуйста, продолжайте.
Настоятель помедлил, потом повернулся и пошел назад по длинному коридору. Гость следовал за ним, посматривая то в одну, то в другую сторону.
Гамаш внимательно следил за ним. У него возникло впечатление, что брат Себастьян никогда прежде не бывал ни в одном монастыре.
Старший инспектор дал знак брату Шарлю поотстать от процессии и присоединиться к нему. Он дождался, когда остальные отойдут подальше, и обратился к доктору:
– Вы назвали брата Себастьяна псом Господним.
– Ну, я не имел в виду его лично.
Доктор был бледен и явно чем-то потрясен. Ничуть не похож на прежнего веселого доктора. Похоже, появление живого незнакомца расстроило его даже больше, чем смерть приора.
– Тогда что вы хотели сказать? – настойчиво спросил Гамаш.
Они почти достигли Благодатной церкви, но Гамаш хотел закончить разговор до входа в церковь. Не из каких-то религиозных чувств, а из-за поразительной акустики.
Этот разговор должен был остаться частным.
– Он доминиканец, – тихо ответил брат Шарль, не отрывая глаз от головы процессии – брата Себастьяна и настоятеля.
– Откуда вы знаете?
– По его мантии и поясу. Он доминиканец.
– И почему это делает его псом Господним?
Голова процессии, словно голова змеи, вползла в Благодатную церковь, остальные двигались за ней.
– Доминиканец, – повторил брат Шарль. – Domini canis. Пес Господень [60] .
Потом и они вошли в церковь, и все разговоры прекратились. Брат Шарль кивнул Гамашу и последовал за братьями монахами в алтарь, где они заняли свои места.
Брат Себастьян опустился на колени, перекрестился, сел на скамью и покрутил головой по сторонам.
Бовуар вернулся на скамью, и Гамаш нахмурился, когда Франкёр уселся рядом с Жаном Ги. Гамаш обошел скамью и сел по другую сторону от Бовуара, оказавшегося, таким образом, между двумя начальниками.
Но Бовуар, похоже, ничего не заметил. Когда вечерня продолжилась, он закрыл глаза и представил себя в квартире Анни. Как они лежат на диване перед камином.
Он бы обнимал ее. Защищал от опасностей.
Все женщины Бовуара, включая и Энид, его бывшую жену, были миниатюрными. Стройными, маленькими.
Анни Гамаш не походила на них. Атлетическая, крепкая. Сильная. Когда она лежала с ним, одетая или нет, они идеально подходили друг другу.
«Я хочу, чтобы это никогда не кончалось», – прошептала бы Анни.
«Оно и не кончится, – заверил бы он ее. – Никогда-никогда».
«Но все изменится, когда люди узнают».
«И станет еще лучше», – ответил бы он.
«Oui, – согласилась бы Анни. – Но мне нравится и так. Только мы с тобой».
Ему так тоже нравилось.
Сидя в Благодатной церкви, среди запахов ладана и свечей, Бовуар воображал, что слышит треск огня в камине. Вдыхает запах кленовых поленьев. Пригубливает красное вино. И чувствует голову Анни у себя на груди.
Зазвучал хорал. Одновременно, по какому-то невидимому для Гамаша знаку, монахи вышли из состояния неподвижности и молчания и запели в полный голос.
Их голоса заполнили церковь, как воздух заполняет легкие. Казалось, что звук исходит из самих каменных стен. Григорианские песнопения стали такой же частью монастыря, как камни, шифер и деревянные балки.
Перед Гамашем сидел с открытыми глазами брат Себастьян. Зачарованный. Неподвижный.
Рот его был приоткрыт, по бледной щеке катилась слеза.
Брат Себастьян слушал, как поют гильбертинцы, и плакал, словно никогда прежде не слышал голоса Господа.
Обед в тот вечер проходил почти в полном молчании.
Поскольку вечерня закончилась позже обычного, братья и их гости сразу же из церкви отправились в трапезную. На столе стояли супницы с супом из великолепного горошка и мяты, рядом – корзинки со свежими, еще теплыми багетами.
Один из братьев пропел благодарственную молитву еде, монахи перекрестились, и после раздавались лишь звуки разливаемого супа да стук ложек о керамические миски.
Неожиданно послышалось тихое гудение. В любой другой обстановке оно осталось бы незамеченным, но здесь, в тишине, оно звучало громко, как двигатель моторной лодки.
И становилось все громче. И громче.
Монахи один за другим переставали есть, и вскоре в длинном помещении остался один звук – гудение. Монахи крутили головой, пытаясь обнаружить его источник.
Источником был старший инспектор Гамаш.