Анника сжала руки в кулаки.
– Я размышляла, как поступила бы сама, и пришла к мысли, что лучше не стала бы. Наверное, подобное звучит ужасно. Мама страшно разозлилась бы, услышь она меня сейчас. Назвала бы вечно недовольной, избалованной и неблагодарной. Томас сразу скис бы и принялся ныть, что он любит меня и детей, но речь ведь не об этом. Само собой, я люблю их, но дело в другом… Если человек считает, что его жизнь имеет смысл…
Халениус кивнул:
– Я примерно понимаю, о чем ты говоришь.
Она села прямо на диване.
– Я знаю, нет смысла размышлять, почему мы здесь. Знай мы это, у нас были бы ответы на все вопросы, не так ли? Следовательно, бессмысленно ломать голову. Мы не должны знать.
Анника замолчала.
– Но… – нарушил тишину Халениус.
– В любом случае это ощущается не как награда, – сказала она. – Скорее как испытание. Человек должен пройти через все и показать себя с наилучшей стороны. Понятно, есть просто фантастические вещи, вроде детей и работы и некоторых погожих летних деньков, но имей я возможность выбирать…
Она смахнула рукой волосы с лица.
– По-твоему, я избалованная?
Халениус покачал головой.
– Я понимаю, так может показаться, – сказала она. – Особенно когда знаешь, как живется другим.
Анника показала на одну из газет на придиванном столике. По виду напоминавшую «Квельспрессен», но с таким же успехом это мог быть и «Конкурент». «Мясник из Кигали» – кричал заголовок, а с фотографии на Аннику смотрел похититель Томаса, Грегуар Макуза.
Халениус потянулся за газетой.
– Англичане раскопали его прошлое, – сообщил он.
Анника посмотрела в окно. Серое небо было подсвечено темно-красным.
– В международном трибунале по Руанде, в городе Аруша в Танзании, хватает свидетельских показаний, которые описывают, как проходил геноцид в пригороде Макузы в мае 1994 года.
Анника удобнее устроилась на диване.
– Там убили много тысяч человек, изнасиловали немереное количество женщин и маленьких девочек, юношей заставляли есть собственные яички…
Она приложила руку ко рту и отвернулась к стене.
– Отсюда, пожалуй, его неестественно высокий голос, – продолжил Халениус тихо.
– Я не хочу этого знать, – сказала Анника.
– У него была сестра во Франции, самая старшая из всех детей в семье. И она покинула Кигали уже осенью 1992 года. Работала нелегально на текстильной фабрике около Лиона и явно скопила немного денег. Именно она платила за его учебу в университете Найроби, почти до самого последнего семестра.
– Как жаль, что она не продолжила делать это, – пробормотала Анника.
– На фабрике случился пожар, и она сгорела вместе с ней. Аварийные выходы оказались заблокированными, отсутствовали какие-либо средства пожаротушения. Макузе пришлось прервать обучение. Но он не вернулся в Руанду, а отправился в Сомали.
Анника встала с дивана, зажгла люстру на потолке и все декоративные светильники на окне.
– Когда случился пожар? – спросила она и забрала свой компьютер из детской комнаты.
Провод для подключения к Интернету волочился за ней, извиваясь как змея.
– Примерно пять лет назад, – уточнил Халениус.
Анника набрала в Гугле factory fire lyon [25] , и ей пришлось повозиться, прежде чем она нашла то, что искала. Само событие явно считалось заурядным. По информации Внешней службы Би-би-си, шесть швей сгорели заживо, двадцати восьми удалось спастись. Предприятие шило фирменные сумочки, стоившие в бутиках десять тысяч крон за штуку и имевшие маркировку Made in France. Сестра Макузы и другие спали там же в фабричных помещениях. Они не успели выбраться наружу. Все умершие были нелегальными мигрантами, шесть из сотен тысяч в Западной Европе, которые жили на положении рабов, людей, приехавших туда ради лучшей жизни и залезших в огромные долги, лишь бы оплатить себе поездку в старый свободный мир.
В статье отсутствовали какие-либо фотографии.
– Это, конечно, не может служить оправданием, – сказал Халениус, – но хоть что-то объясняет.
Его мобильный ожил, и Аннике сразу стало очень холодно, словно она почувствовала беду. Он исчез в спальне, подсоединил телефон к записывающей аппаратуре и разговаривал тихо, как всегда делал, когда ему звонили из JIT в Брюсселе, из задействованных в истории разведслужб, другие переговорщики или люди из Государственной криминальной полиции. Сейчас он разговаривал по-шведски, поэтому, скорее всего, речь шла о последних.
Или, пожалуй, о ком-то из министерства. Парламентарий из умеренных, довольно известная дамочка, где-то около полудня написала на министра юстиции заявление в Комитет по вопросам конституции, обвинив его в личном участии в ситуации с заложниками. Наверное, о чем-то таком они и разговаривали. Или, возможно, посольство в Найроби захотело узнать о состоянии дел, или какие-то другие участники событий дали знать о себе…
Анника пошла на кухню и приготовила две чашки кофе.
Когда вернулась в гостиную, Халениус стоял там с белым как мел лицом.
Она опустила чашки на придиванный столик.
– Анника…
– Он мертв?
Халениус подошел к ней и взял ее за плечи.
– Перед полицейским участком в Либое нашли коробку, – сказал он. – В ней была отрезанная левая рука.
У нее подогнулись колени, она опустилась на диван.
Халениус сел рядом с ней, перехватил ее взгляд.
– Анника, ты слышишь меня? Я должен был рассказать тебе это.
Она вцепилась руками в край дивана.
– Это рука белого человека, – продолжил он. – На безымянном пальце осталось золотое кольцо.
Комната закачалась перед ее глазами, она начала судорожно хватать ртом воздух. Они вспомнили о гравировке на кольцах слишком поздно, все происходило как раз перед Рождеством, у ювелиров было по горло работы, но им удалось найти здорового парня в кожаном переднике на Хантверкаргатан, сделавшего ее в их присутствии. Это как бы придало значимости их помолвке, что им так повезло в последний момент.
– Гравировка на внутренней стороне кольца состоит из слова «Анника» и даты «31/12»…
Она оттолкнула статс-секретаря от себя, шатаясь, прошла через прихожую в ванную и упала на колени перед унитазом, стукнувшись о него головой. А потом ее долго рвало, пока желудок не освободился от всего, оказавшегося в нем в течение дня. Но когда это закончилось, она еще долго оставалась в том же положении, не видя ничего, кроме текущей из смывного бочка воды, и не слыша ничего, кроме собственного воя.