С обманутыми (шепотом):
— Слушай.
— Что?
— Дай пройти.
— Не-е.
— Что «не», что некаешь, дурак…
— Что? Обзываться? Так я живо…
— Да тише ты. Передачи носишь?
— Ну…
— Я пронесу.
— Да нельзя мне, пойми.
— Что «нельзя», давай показывай, что у тебя?
— Да вот иголка, яичко…
— Больше ничего?
— Заварочки немного.
— И все? Бедно живешь.
— Что?! Агитируешь? Я, знаешь, быстро отправлю, куда следует.
— Да ладно тебе. Водку пьешь?
— Ох…
— Что заохал, пьешь или нет?
— Пью, мил человек, пью.
— Пропустишь, тогда дам.
— Ох… искуситель.
— Да что ты боишься? Живет хужее собаки, чай пустой пьет, кукишем хлебным закусывает, а еще боится.
— Опять за свое? Опять агитируешь? Сейчас сообщу, кому надо.
— Да погоди ты. Скажи лучше прямо, за водку готов пропустить?
— Готов. Готов, милый человек. На все за нее готов.
— Тогда забирай и будь здоров.
— До свидания, папаша… постой ты, совсем забыл, как с передачкой-то?
— Ну, суй сюда… да не пей хоть на посту, дождись смены.
— Отстань.
— Засудят же.
— От-стань, говорю, идешь и иди. Эх, все равно пропадать.
Так миновал я первый пояс обороны Москвы. Дальше стояли отборные части. С этими разговор короткий.
— Кровопийца!
— Чего… ах ты, старый хрен! Я думал, свой кто зовет. Да я тебя, батя, за «кровопийцу»… Эй, Андропов!
— А у меня гостинец.
— А ну покажь какой? Андропов, принеси-ка, голубчик, свеженьких газет.
— Ты, душегуб, только и знаешь, что кровь пить, а вот кока-колы не хочешь?
— Отец… ты шутишь… настоящая кока-кола?
Оставался третий пояс, где человеческой власти приходит конец и начинается царство собак. Они рычали, носились поодиночке и парами, как в упряжке, высматривали что-то вдали. Иногда, чтоб лучше видеть, одна становилась передними лапами на спину другой. Едва я появился, вся свора кинулась ко мне. Впереди, стуча лапами, скакало трехголовое чудовище, склеенные слюной языки высунулись красным трезубцем. На мгновение они разлетелись, задев о камень, но тут же стрезубились вновь.
— Не меня! Не меня! Того, кто пропустил! — только и успел крикнуть майор Еремеев, чтобы хоть на мгновение наполнить оторопью собачьи извилины, а уж как этим мгновением воспользоваться, тут его учить не надо было.
«А в самом деле, кто пропустил?» — сверкнуло внутри собачьих морд.
— Синие штанины — вот кто!
«Синие штанины… Расставили ноги, что ли?»
— А за что пропустили-то, главное.
«Совсем запутались. Синие штаны ни за что не пропускают. А за что пропускают, стало быть…»
— За кока-колу!
«Но это же… Валютная операция! Идеологическая диверсия!! Гау! Хав!»
Все сразу наполнилось радостным лаем. Псы знали отлично, что это, а знать на отлично — страшно рррадостно. Ррррр!
Майор Еремеев проводил глазами свору, пока она не превратилась в еле различимую точку, и тогда приблизился к заветной двери — был Еремеев у цели. Дважды подпрыгнул и на третий раз сорвал зубами провода. Болтались проводочки низко-низко, разорванные да перегрызенные отцовской любовью (ибо уж тут-то точно действовал отец, никакого майора на это бы не хватило, все, покончено с майором было). Отдернул он шторку и невидимый, из темноты, припал к дверному стеклышку. И за много лет впервые улыбнулся отец Еремеев. Сталин в этот миг как раз пробегал возле самой двери — играл с двумя своими собаками, бегал с ними наперегонки. Когда собаки поравнялись с дверью, увидел я на хвостах у них звезды: генерал-лейтенант и генерал-майор. Потом втроем стали ходить на четвереньках, доходят до одной стенки, разом поворачиваются и идут назад шеренгой, как на параде. Сталин посередине и так же точно, как они, лает, головой при этом крутит своей усатой, довольный. Вдруг вскочил:
— Владимир! Николай! (Так собак звали.) Зажгите свечи, все. Ты, Владимир… — И собака в генерал-майорском звании уже стала смирно, но Сталин умолк и после продолжал сам с собой: — Почему мне так темно всегда — вон там? — И указывает прямо на меня. — Я ненавижу его, этот темный угол, он всегда останется темным, как его ни освещай. Там может притаиться смерть моя, и никто не увидит ее. О, как мне страшно, собачки мои. Там во тьме стоит он, уже крылья ледяные расправил, глазищи-демоны выкатил, волос седой вздыбил, шрамом лицо препоясал. (Да что ж это! Это ж мое, Еремеева-отца, точное опознание… Неужто видит, дьявол?) Ох, собачки мои, буди, буди! Явится муж ко мне… («Уже, — смеется отец Еремеев, — уже здесь».) Владимир, что с моей машиной? Что слепые механики?
Собака Владимир только вильнула хвостом, и Николай, генерал-майор, хоть неспрошенный, тоже хвостом завилял. Докладывают: так, дескать, и так.
— М-м, — сказал Сталин, — м-м, — и сел в огромное кресло, установленное против зеркала, чтобы смотреться можно было, одну ногу согнул, другую вытянул. — А ну-ка, на кого я сейчас похож?
Собаки побежали выдергивать из большой резной рамки на стене фотокарточки — имелось в той рамке много разных — и, держа в зубах, показали, каждая свою.
— Что, Николай, ты принес? Совсем дундук? Какой Суворов — Суворов утром был… пошел! А ты как, Володя, думаешь? Ну что ж, это хорошо ты сказал… на маму. Точно, дружок, я сейчас вылитая мама. А теперь на кого? — Переменил позу. Собаки только бросились снова за карточками, как он потребовал для себя других игр: — Полижите меня.
Распахнули песьи лапы френч на нем, спустили шаровары до колен — был, значит, по-домашнему, в шароварах, — а пока спускали, он в зеркало вперился, приговаривая:
— Ну разве ж я старик, ну разве ж я старик?
Стали псы лизать его — грудь, шею, а он разомлел, совсем раскинулся перед зеркалом:
— И пах… и пах мой влажный не обижайте уж. Ох, как хорошо… собачки мои… как хорошо мне, я кожный больной, хроник… только не заслоняйте, любоваться желаю…
Нализались псы досыта до отвала всех гадостей его, всего урожая его — рыгать стали, а он остановки им не дает:
— Давай еще, песики-собачки мои, — и все тут. Наконец усладился. — Стоп! — сказал. Уже суровый был. Весь красный. — Пошли вон! Мне надо обдумать мысль.
Когда собаки убежали, Сталин подкрался к шкафчику, вроде аптечки, и, оглянувшись, открыл его ключом. Там был истукан небольших размеров, то ли восковой, то ли из каленого железа. В самой же аптечке все теплилось светом. И начал он колдовать перед истуканом своим. Извлек, значит, из тайничка тушку крысиную. Разрезал ее, потрошки вынул и при этом глупости бормочет, тушку бычком махоньким называет.