Теперь, когда ухищрения были позади, ему не хотелось оставлять навязанную себе роль. У атмосферы недосказанности и неопределённости есть своя прелесть. На вечере он ходил среди присутствующих и зорко в них вглядывался, но взгляд свой в ответ умышленно отводил. И ему доставляла удовольствие тревога во многих глазах, которую развеять не спешил, хотя и считал, что, в конце концов, все обрадуются.
– Что для нас характерно, для нации? – улыбаясь, спрашивал Левкович и сам тут же отвечал: – Вера. Мы верим и доверяем всему.
– Но вера – это религия, – возражал ему Пальцев. Остальные не осмеливались вмешиваться, хотя Левковичу требовался оппонент.
– За верой наступает безверие. Обычное перерегулирование. Была у меня привычка с собою ластик носить. Привык я писать карандашом и тут же вносить изменения. Приходишь домой, и всё выгребаешь из карманов. Резинку, естественно, на стол. Недавно глянул: весь стол в резинках. Теперь в институт обратно резинки ношу. Процесс автоматического регулирования. Религия – всего лишь гипотеза для умственно отсталых людей. Нужно было её сломать, и сломали, а теперь ловят рыбку в мутной воде. Религия – массовое одурачивание.
– Её беречь нужно, как умирающую традицию, как Деда Мороза, волшебников и чертей.
– Привыкли рубить с плеча. Веками была лекарством, опиумом для народа. Лучше чем водка. А опиум – лекарство, если разумно применять. Представьте, мор, нищета, эпидемии. Так нашлись умники, придумали сказочку. Иначе – ложь во спасение, объединяющую.
– Нет, – возразил Левкович уверенно, – мизер пользы и масса вреда. Христианское учение двадцать веков отрицало знание. Всё, что было наукой достигнуто – результат борьбы, даже если сами учёные носили рясы.
– Убеждённость нужна, – Протопопов потёр ладони. – На кафедре старуха – Дарья Семёновна. Её не собьёшь. Старуха вздорная, со странностями, надоела всем. Но у неё убеждения, и она верит, что спасает мир. А кафедре сам бог велел заниматься космосом. Вы, Моисей Яковлевич, один из зачинателей. А теперь от этого руки умыли. «Организовывайте, реорганизовывайте, – ваши слова, – а меня увольте, избавьте от мелочей». А в этой мелочности копеечной – и суть наша вся.
– Всему своё время. Была у меня когда-то приличная шевелюра. Так пришло мне в голову подстричься под ноль, и волосы не выросли, а стали выпадать. Всё до поры до времени. Космос молодым. А молодые что? Молодые – порох.
– Из них мы полезное выжмем, а у них надежды и прочее, и как им не взбрыкнуть, а мы будем выжимать. Выжмем одних, наберём других, и этих тоже повыжимаем. Над молодыми нужен человек с бичом.
– Да, Минотавр… – начал Невмывако. – В Краснограде…
– Это по-гречески Минотавр, а по-простому – пугало огородное, – проворчал Семёнов.
Теперь чаще говорили не слушая.
– Красноград, – вольно рассуждал Протопопов, – замечу вам, большой магазин, а у нас периферийная лавочка. И мы всё, поверьте, пустим в ход: карьеризм, самолюбие, вычистим аспирантуру. Устроим чистку авгиевых конюшен. В аспирантуру возьмём из промышленности. Наберём ловчил, пройдох несусветных, бессовестных, авантюристов и рыб-прилипал. И пойдёт наше дело, ещё как пойдёт. Поверьте мне.
«И прощай, Севка, с его подводным миром, – подумал Мокашов. – По нему эта эпитафия, это уж точно, а и не только. Возможно, и даже очень вероятно, и по нам всем».
6
Мокашов был недоволен и собой, и защитой. Он был в отчаянии, и не пора ли себе сказать: безволен я? Нашел себе тихую гавань, опустил руки, и тебя поволокло. Словом, расписался в безволии. Но жизнь есть жизнь, и следует выкарабкиваться. Он уже переговорил с Протопоповым, и тот неопределённо сказал:
– Вы мне напоминаете офисного клерка, которому трудно рано на работу вставать. Он вечно просыпает, опаздывает, но раз просыпается свежим и отдохнувшим, и на работе не может не похвалиться: «Сегодня я пунктуален. Не правда ли?» «Да, правда, – отвечают ему, – но где вы были вчера?»
О чём это он? Может, я опоздал?
– Во всяком случае, вы человек рассудочный.
«О чем это шеф? – думал Мокашов. – И что значит для него человек рассудочный? Рассуждает каждый раз. Начинает рассуждать, когда пора действовать. Словом, несложившийся и бесхарактерный. У сложившегося человека опыт, и он с ним сравнивает. Не рассуждает, а действует релейно: да-нет».
А Протопопов добавил каплю к его сомнениям:
– Прошу вас, не уходите с кафедры. Вы – наша совесть, голубчик. Уйдёте, скажут: такой человек ушёл!
Он станцевал с Протопоповой. Она танцевала в старинной манере, прижимаясь всем телом, отчего становилось безразличным: двигаться или стоять.
Когда танец закончился, он повёл её на место, но уже не было определённых мест, и она повторяла, продолжая разговор:
– Я Дмитрию говорю: у тебя такие мальчики, и с ними можно невероятные экспедиции предпринимать.
За столом велись то ли разборки, то ли откровения.
– Мокашов и женщины, – говорил Кирилл. – Куда ни ткнёшься – женщины и Мокашов.
– Существует такое правило: наводить тень на плетень.
– Но на защите ты перемудрил.
– А ты просто руки умыл. Все высказались, и я счёл, что шеф нуждается, и руку протянул.
«Определённо, шефом катаклизмы задуманы, – думал Мокашов, – но каково хранить свою ужасную тайну среди веселящихся людей?»
7
Левкович обычно ходил не как все остальные, а стремительно и боком, и со стороны казалось – вот-вот врежется и рассечёт. И в рассуждениях как бы с плеча рубил. На всё у него существовал свой взгляд. Но он был выдающимся учёным, и все на кафедре считались как бы ниже этажом. Многим хотелось незаметно подобраться и хотя бы краем уха его послушать. С ним говорили допущенные, удостоенные им.
– Простите, – ерепенился Кирилл, – но какая это кадровая политика? И Пал Николаевич не хуже других!
– Не хуже, а нужно лучше… – рубил Левкович. – В бесхозяйственности наша беда. Куда ни отправишься – в лес, например – и там рельсы и провода. Зря вы его защищаете.
– А есть рыцарское правило: встать на сторону обиженного.
– Примитивно очень.
Банальная тема не волновала Мокашова, он отходил и снова подошёл.
– Открыл не тот, – изрекал громогласно Левкович, – кто первым прокукарекал, а тот, кто это осознал. Вы знаете, при движении воды в трубах характер течения меняется. Становится неспокойным, пульсирующим. Теперь это всем известно. Гаген первым заметил, проводя опыты с водой, но только Осборн Рейнольдс в 1883 году увидел в этом закономерность. Он отличил спокойный, ламинарный режим от беспорядочного, названного Кельвиным турбулентным.
Весь вечер Мокашов отходил и подходил, пока под конец в ресторанной суете не услышал важное для себя.
– Получен лимит на диссертации, – сказал Левкович, – и я считаю, нужно поспешить. Возникнет конкуренция, ведь для многих это фишка открытого счёта и беспроигрышные козыри. Я предлагаю вам ко мне, аспирантом.