Под громыхание работающих вхолостую электродвигателей, вдыхая смешанный запах масла и металла, доносившийся из-под поезда, Гарри уставился на аппарат, в котором дюжина хот-догов, попав, как в ловушку, на ролики из нержавеющей стали, вращались, словно торпеды.
– Что это такое? – спросил он у приземистого и потного усача с горестным взглядом.
– Что – что?
– Этот аппарат.
– Он для хот-догов.
– Если он их готовит, – сказал Гарри, – то разве они не становятся ужасно переваренными? А если он их просто подогревает, то не опасно ли это через некоторое время?
– Никто еще не заболел.
– Откуда вы знаете? Люди берут их, а потом садятся на поезд в Бруклин.
– Не только в Бруклин. А если заболеют, то вернутся, но никто не возвращается.
– Никто не вернется, если умрет.
– Мистер… чего вы хотите? Хотите хот-дог?
– Вы что, шутите? – сказал Гарри.
– Апельсиновый напиток?
– Если бы он имел хоть какое-нибудь отношение к апельсинам, чего на самом деле нет.
– Вы сумасшедший. Вы ничего не хотите.
– Нет, хочу.
– Чего вы хотите?
– Я хочу, чтобы вы изменили название этого заведения на «Хот-доги Ангела Смерти».
– Где вы живете, в Лос-Анджелесе?
– Нет.
– Да. В Лос-Анджелесе все такие. Вечно болтают. Я скажу вам, кто они такие. Лентяи!
– Прошу прощения?
– Уезжайте к себе! – Хозяин перешел к западной оконечности своей империи, поближе к мошенническим чашкам с выступающим дном и огромным соблазнительным кренделям, покрытым большими, как улитки, кристаллами соли, и не смотрел на Гарри. Гарри поднялся по лестнице и снова очутился в ласковом воздухе апреля, когда все пребывает в равновесии, а мир словно подброшен в воздух и завис на вершине своей дуги, на мгновение став страстным, неподвижным и совершенным.
С каждым шагом, сделанным им по направлению к Мэдисон-сквер, он становился все менее и менее уверенным не только в возможности привлечь к своему плану Байера или кого-то еще, но и в самом плане. «Мой враг не закон, – на ходу бормотал он себе под нос, хотя помнил, что говорить с самим собой – дурной знак, – но враг закона, а закон слишком слаб по сравнению с ним и не может защититься. Если закон замешан в преступлении, закон ли это? Если, не будучи замешан, он не только не может защитить, но и запрещает самооборону, то это не закон, а мошенничество. Анархия возникает не из-за тех, кто защищает себя по естественному праву, но из-за чиновников, которые не приходят на помощь, смотрят в другую сторону, поддаются угрозам и шантажу или сами преступают закон. Если закон, не защищая меня, говорит, что я не могу защищаться, то это уже не закон, и я не должен ему повиноваться».
Поскольку обоснование обычно следует за мотивацией, а не предшествует ей, было маловероятно, что Байера убедят такие абстракции. Гарри винил себя за то, что пытался снова вовлечь своих друзей в опасное дело после всего, что они уже испытали. Когда он вышел из лифта на девятом этаже здания на южной стороне площади, то, приуныв, почти передумал стучать в дверь, но через матовое стекло, на котором был только номер, заметил движение – движение друга, которому много раз доверял свою жизнь. Это его так обрадовало, что он чуть не забыл, зачем пришел.
– Ха! – воскликнул Байер, увидев Гарри. В большие окна, выходившие на площадь, вливался северный свет, из-за чего Байер, который был огромен, походил на коронованную фигуру с фламандского полотна.
– Ты уже пообедал?
Гарри сказал «да», хотя это было не так.
– Как насчет скотча?
– Нет. Не надо.
– Апельсиновый напиток?
Это может быть только совпадением, сказал себе Гарри.
– Тогда арахис, – сказал Байер, вытаскивая из ящика стола брезентовый мешочек с жареным арахисом. – Как насчет этого? – Одним движением он выдвинул из-под стола серую корзину для бумаг, поставил ее перед ними, и они, словно занявшись сдельной работой, стали лущить арахис и бросать шелуху в корзину, лишь изредка промахиваясь. Испытывая радость от одного того, что сидит рядом с Байером, которого у него на глазах поднял на воздух выстрел немецкой пушки и который остался жив, он чувствовал себя так, словно оба они школьники. Все обоснования куда-то пропали.
– Чем ты теперь занимаешься? Женился? – спросил Байер.
– Да.
– Быстро. Готов поспорить, она красавица.
– Это правда. Не все так думают, но для меня каждое ее несовершенство – как удар, вгоняющий ее еще глубже в сердце всякий раз, как о ней подумаю, а я думаю о ней постоянно. По-моему, я спятил.
– Хотел бы я так же спятить.
– Я мог бы жениться на ней десять тысяч раз. Ей двадцать четыре года. В ней есть и очарование девушки, и мудрость женщины. Никогда не видел ни такого изящества, ни такой красоты. – Последовало неловкое молчание – Гарри засмущался, что так увлекся рассказом о Кэтрин, словно Байера не существовало. – А как ты? – спросил он, чуть ли не испуганно.
– А, ну его, – ответил Байер, бросая в корзину не шелуху, но целый неочищенный арахис, упавший в нее со щелчком, похожим на отдаленный выстрел. – Браки заключаются на небесах, но не в моем случае. Она меня бросила.
– Мне очень жаль, – сказал Гарри.
– Да. Ничего нового, конечно, хотя я узнал об этом, только когда вернулся. В сорок четвертом – можешь себе представить? Я мог бы умереть и ничего не узнать, вот почему, возможно, она мне не сообщала, что спуталась с каким-то ублюдком-евреем, и они переехали на Лонг-Айленд.
– Ты же сам еврей, – сказал Гарри.
– Да, но меня никто не зовет Еврей Байер. А вот его зовут Еврей Лаки.
– Это что, его настоящее имя?
– По крайней мере, прозвище.
– Наверное, просто прозвище, как ты думаешь?
– Так значится в телефонной книге.
– Ты шутишь.
– Можешь проверить. У них есть ребенок. Знаю, что это ребенок Еврея Лаки, но почему-то думаю о нем как о своем собственном. Пусть даже он об этом не знает, я присутствую в его жизни, словно призрак. Это или мальчик, или девочка.
– Верно, – заметил Гарри.
– Он, наверное, вырастет и станет президентом Соединенных Штатов, а я в свои девяносто буду жить в квартире без горячей воды на авеню Д. В тот день, когда они зажгут в Белом доме рождественскую елку, если ее там зажигают, я в одиночестве поужинаю в закусочной «Хорн и Хардарт». По дороге домой поскользнусь на льду и два часа пролежу на улице, прежде чем умру. Мои последние слова будут обращены к бродяге с Бауэри, который окажется слишком пьян, чтобы понять их, а президент, который мог бы быть моим ребенком, будет вальсировать в Белом доме и есть фантастические ростбифы. Почему ты смеешься?