– Не надо, – опять вмешался человек за столом. – Подойдите сюда! – приказал он.
Тот, кто хотел обыскать Гарри, запоздало произнес уже ненужную фразу:
– Мистер Вердераме примет вас.
Гарри подошел к столу.
– Садитесь, – сказал Вердераме. – Хотите что-нибудь выпить?
– Нет, спасибо, – сказал Гарри. – Я только что выпил целую бутылку содовой.
– Зачем вы это сделали? – Он показал в сторону. – Туалет вон там. Нельзя отливать на улице. Вы же не хотите, чтобы вас заметили копы. – Он развеселился.
– Все в порядке. Я не мочусь на улице.
– Ага, но зачем вы выпили целую бутылку? Не так уж и – жарко.
– Я пришел рано, поэтому купил газету и присел за квартал отсюда. Потом мне захотелось пить. В продаже были только большие бутылки, а мне не хотелось выбрасывать ее, не допив.
Он наблюдал за глазами Вердераме. Когда он проговорился о своем наблюдении, радужки у того не сдвинулись и на миллиметр.
– Надо было прийти сюда. Мы бы налили вам в стакан, бесплатно, ничего бы не потеряли.
– Благодарю вас. – Гарри совсем не хотелось благодарить человека, который его грабил. А Вердераме наслаждался.
– Не за что. В любое время. – Вердераме было около сорока пяти, он был высокий, с черными волосами, зачесанными на лоб ровным полукругом, таким гладким, как самая гладкая волна на гравюре Хиросигэ [51] , с высокими скулами, с глазами, похожими на дыры, с тонкими руками, и он казался весьма осторожным, умным и аккуратным. Говорил он тенором и почти напевал, словно с удовольствием открывая людям удивительные вещи, которых они не знали. Одет он был консервативно: в темно-синий костюм европейского покроя, оксфордскую рубашку [52] и голубой галстук. – Говорю вам, надо было сразу идти сюда. В следующий раз приходите сюда.
Изысканная напряженность в манерах и осанке Вердераме, превращающая заботливые замечания в приказы и угрозы, сообщила Гарри, что его собеседник – из тех людей, чьи запасы гнева, хотя и прикрытые юмором, добродушием или любезностью, настолько велики, что, если они прорвутся, ничто не сможет их сдержать. Когда подобные люди работают в офисе или на заводе, все боятся перейти им дорогу. Если же гнев сочетается у них с амбициями, ну, тогда они становятся Вердераме, которому, когда он был помоложе, приходилось время от времени избивать кого-нибудь до смерти, чтобы снять тяжесть с души. Невинность он считал наглой провокацией, а отсутствие агрессии, по его мнению, заслуживало обвинительного приговора и должно было жестоко подавляться. Глаза у Вердераме сверкали. Как и многие вспыльчивые и несдержанные люди, он мог быть милым, вежливым и обаятельным. О том, что ядовитая змея собирается напасть, сообщают не ее движения, которые служат лишь отвлекающим маневром, а глаза.
Гарри видел, что Вердераме смотрит ему в глаза так же внимательно, как он сам только что смотрел в глаза ему. Радужки у Гарри тоже не сдвинулись ни на миллиметр, поскольку он вошел в полную бесстрастность и настолько отвлекся от собственных эмоций, что чувствовал себя так, словно находится в чужом теле.
Вердераме на сицилийском диалекте окликнул мужчин у стойки:
– Кого мы посылали к этому парню?
На том же диалекте они ответили, что не уверены, это мог быть Марко, или Сэмми, или Джон, новичок.
Гарри не подал вида, что понял их. Раньше он думал, что, если поговорить с ними по-итальянски, это сможет ему помочь, но теперь не стал отказываться от преимущества быть посвященным в их секретные, по их мнению, переговоры. Кроме того, его академический римский диалект, несомненно, прозвучал бы для них претенциозно.
– «Кожа Коупленда», – сказал он.
Вердераме повернул голову и открыл глаза немного шире, быстро восстанавливая их выражение, чтобы показать, что он знаком с предметом.
– Я спрашивал у ребят, которых вы прислали, можно ли с вами увидеться. До прошлой недели мы платили Микки Готлибу пятую часть той суммы, о которой вы говорите. Дела сейчас идут не очень хорошо. Мы вынуждены конкурировать с дешевой европейской рабочей силой. Наши товары на уровне лучших кожаных изделий в мире, но, хотя наши не хуже английских или итальянских, мы не можем их превзойти, а поскольку их продукция дешевеет, они нас разоряют.
– Что мне за дело до этого? Для чего ты мне все это рассказываешь? – Он уже сердился, не потому, что у него появилась для этого причина, но потому, что мог себе это позволить.
– Если… нам придется платить такую сумму каждый – месяц…
– Каждую неделю, платят всегда каждую неделю.
– Каждую неделю. Боже, каждую неделю. Мы разоримся через шесть месяцев – и тогда ничего не сможем платить.
– Знаешь, сколько раз в день я это слышу? – спросил Вердераме с намеренно преувеличенным раздражением, способным вызвать землетрясение. – От всех этих типов, этих людишек, что приходят ко мне и жалуются на высокую стоимость моих услуг. Никто из тех, кого я защищаю, никогда не разорялся, потому что я их защищаю, но они все время скулят, что вот-вот обанкротятся. Что же мне остается думать, кроме того, что они хотят меня обмануть и не платить того, что должны? Даже если они обанкротятся, мне-то какое дело? Их место займет кто-нибудь другой.
– Это надломит хребет моему бизнесу, и пятьдесят хороших людей будут выброшены на улицу. – Гарри все труднее было оставаться спокойным. Он уставился на стол.
– Ну, – сказал Вердераме, – ты еще молод. Недавно из армии?
– Да, сэр.
– А чем ты там занимался?
– Я был клерком, в Вашингтоне. Снабженцем, – сказал Гарри. – Это было не совсем…
– Но ты же служил, так?
– Да.
– Хорошо, я сделаю тебе небольшое послабление.
Гарри застыл, стараясь не ожидать слишком многого.
– Сброшу до двух тысяч.
– Так вы и назначили две тысячи.
– Две с половиной.
Еще один удар.
– Мне сказали, две тысячи.
– Ошиблись. Что они могут знать?
– Я о двух тысячах и говорил. Две тысячи погубят мой бизнес.
– Я сделал тебе одолжение. Снизил плату на двадцать процентов. Где еще ты можешь просто так получить скидку в двадцать процентов? Не жадничай.
– Я все-таки не понимаю. Готлиб требовал гораздо меньше.
– Хорошо, – сказал Вердераме. – Кто-то сделал нам одолжение, и теперь мы делаем одолжение им. Вот и все.