– Почему ты так мало пьешь? – спросил он у Гарри тоном одновременно доброжелательным и обвинительным. – Ты и половины не выпил. Что-то задумал?
– Я, Билли, даже от небольшого количества алкоголя заболеваю.
– Боливару? Какому Боливару?
– Заболеваю, Билли. – Он подумал, что Билли мог принять его за кокни. – Если выпью больше, чем полстакана, а иногда даже и от глотка.
– Лучше бы у тебя была аллергия на воду.
– У отца было то же самое. Стоит мне выпить, и моя жизнь в опасности. В обществе даже от самой маленькой обязательной дозы я выгляжу так, словно напился вдрызг. К сожалению, мне нравится виски. Обожаю его дымный привкус. Иногда я немного выпиваю, но потом приходится за это расплачиваться.
– Это, должно быть, невыносимо. А как же ты расслабляешься?
Гарри посмотрел себе под ноги.
Билли не понял и переспросил:
– Ну так?
Тогда Гарри сказал:
– С помощью упражнений.
– Только не говори это Руфусу, он считает зарядку основной причиной смерти. У него снова случится сердечный приступ. Он, я помню, был таким тощим, что врач прописал ему пить кабинеты – так называют молочные коктейли в Род-Айленде, откуда он родом. Мы вместе учились в Гротоне. Он добавлял ром и пил их без конца.
– А чем еще он занимается?
– Банкнотами.
– Банкнотами?
– Он печатает деньги для стран-заморышей, которые не в состоянии даже купить собственный пресс. Понимаешь, какие в этом таятся возможности? Он их не упускает. Скажем так: иногда по техническим причинам необходимо сохранять образцы. Он унаследовал бизнес от своего отца в те дни, когда все шло наперекосяк. Еще детьми мы с ним обнаружили в его амбаре необычную комнату. Она была за тяжелыми деревянными дверями, запертыми на висячий замок, но мы были настолько малы, что протиснулись через желоб для сена. Вместо сена комната была полна денег. Чудесных денежек, красочных, упакованных в пачки. Мы кувыркались и валялись в них, и не могли добраться до дна. Куча была высокой, по крайней мере футов восемь, а у стен пониже. В том амбаре было, наверное, сто миллионов долларов. Разве ты не стал бы в них барахтаться?
– Мог бы.
– От того, сколько он отложит, зависело, на сколько поднимутся цены в Боливии или Монголии. Если правительства этих стран вели инфляционную денежно-кредитную политику, что они обычно и делали, он им просто помогал. Это было мило, но я бы не стал нигде об этом упоминать. Никто никогда этого не докажет.
– Он печатает деньги?
– Да. Об этом мечтает каждый, и это законно.
– И как долго это может продолжаться?
– Всегда, Гарри, в той или иной форме.
По подъездной дороге через соленый, мигающий светлячками морской воздух медленно подползла машина. Когда она остановилась, ничего не произошло. Как будто она приехала сама по себе, выключила огни и заснула. Наклонив голову, Билли сказал:
– Я тебе гарантирую, что они там не обнимаются. Руфус до сих пор не проснулся. Дадим ему пару минут. – Он прислушался. В тишине совсем близко разбивались волны. Затем открылась и закрылась дверца автомобиля. – Это вылезла Бриджит. – Раздался слабый хруст. – Обходит машину. Идет к другой дверце. – Минуту спустя они услышали, как гости поднимаются на крыльцо. Их встретила Эвелин. Бриджит с Руфусом через прихожую прошли в гостиную. Жена подвела Руфуса к креслу, и он со стоном рухнул на него.
У него была не слишком крупная фигура в форме буя, а редкие седые волосы отдельными прядями неплотно прикрывали плешивую макушку. Желтушными покрасневшими глазами он посмотрел на Гарри, а затем повернулся к Билли.
– Кто это, черт побери? Это он заменил Виктора?
Грубо игнорируя Гарри, Руфус начал разговор с Билли короткими и непонятными репликами, почти шифровками, свободными от грамматики и перегруженными именами, валютными курсами и хрипами. Но как только атмосфера начала накаляться, на крыльце появилась Кэтрин и поманила Гарри. Через секунду сетчатая дверь захлопнулась, и они вышли в сад.
В серой шелковой юбке и белой плиссированной блузке с закрытым воротником, она сияла в падающем из окон свете, и, пока они шли, он слышал шорох ее юбки. Театральный люд во множестве высыпал на улицы Ист-Хэмптона: звезды и продюсеры появились из величественных домов, а рядовые артисты – из маленьких коттеджей в Спрингсе и из общих деревенских квартир, и во всех компаниях, где был рояль, легко вспыхивали импровизированные спектакли. Пение, гармонично сливаясь с биением волн, было особенно проникновенным, и из-за всего этого возникало ощущение, что находишься на Бродвее: казалось, что слышишь скрип половиц сцены и видишь огни рампы.
Будучи профессиональной танцовщицей, Кэтрин двигалась с контролируемой грацией, которую буквально излучало все ее тело. Когда она повернулась, чтобы сказать, как скоро будет готов ужин, он впитывал каждую вибрацию ее голоса. Приложив левую руку к ее спине, он прижал ладонь правой руки к верхней части ее грудной клетки.
– Говори, – сказал он.
– Говорить?
Он расстегнул две перламутровые пуговки, скрытые среди складок, и осторожно положил ладонь на голую кожу.
– Что ты делаешь? – спросила она, не выказывая неудовольствия.
– Я влюбился в твой голос, как только ты со мной заговорила, вот в эти самые вибрации в груди. Когда ты произносишь односложное слово, я слышу в нем пять или шесть вариаций, и каждая из них так прекрасна, что заставляет меня влюбляться в тебя все сильнее. Ничто не оказало бы на меня более глубокого воздействия, чем это.
Ветер качал ветки фруктовых деревьев, заставляя их напрягаться. Дом в темноте светился, как декорация.
– В каждом слове, которое я говорю?
– Или поешь.
– Я не знаю, что сказать, – отозвалась она. – Меня никогда не обожали.
Он чувствовал, как слова возникают в ней, и тогда он убрал руку и отступил назад, чтобы посмотреть на нее в темноте, отдалился от нее на мгновение, чтобы можно было вернуться. Гуляя по лужайке кругами, они целовались на каждом шагу. Он был влюблен в каждый изгиб ее тела, в каждый выбившийся из прически волосок так же, как любил каждую отдельную часть каждого слова, которое она говорила или пела, и сожалел о годах, которые потратил на менее сильные чувства. Опустившись на колени, он поднял ее юбку и притянул ее к себе. Она откинула голову назад, насколько смогла, и закрыла глаза, ибо никто и никогда не любил ее так сильно и так чисто.
Когда Эвелин позвала их к ужину, Кэтрин вошла раскрасневшаяся и совершенно не от мира сего. Все остальные уже сидели за столом во главе с Руфусом, который дышал как нечто среднее между драконом с острова Комодо и паровозом на перегоне Холихед – Лондон, Эвелин суетилась и хваталась за все подряд, особенно за маленький колокольчик, в который звонила, чтобы подавали первое блюдо, а Билли пытался разгадать мягкий, расфокусированный взгляд дочери и заметил, что она и Гарри держатся под столом за руки, словно им по пятнадцать лет. Он никогда не видел, чтобы она прикасалась к Виктору, тем более чтобы хотела продлить это прикосновение.