А отношения наши развивались по нарастающей. Вполне закономерно это, что бы ни твердили ревнители нравственности, когда много свободного времени проводят вместе мужчина и женщина симпатичные друг другу. Нельзя не присовокупить к этому, что санаторский воздух буквально пропитан был амурными миазмами, кто бывал в наших санаториях, знает. И темпы сближения там несоизмеримы с обычными. Через день мы поцеловались, а еще через два начал я прикидывать, где бы мне наедине с ней остаться не в походной остановке. Не те уже были наши годики, чтобы в кустиках прятаться. Моя комната отпадала, потому что жило нас в ней четверо, и просить всех троих, чтобы умотались куда-нибудь, освободив ее для меня, было затруднительно. Тем более что одним из них был лихой осетин, обидевшийся на меня, что не ему досталась Марина. У Марины ситуация была полегче, она вдвоем жила, но плохо контачила со своей соседкой. А я же видел, что и она совсем не прочь оказаться со мной наедине в закрытом помещении. Это меня еще больше распаляло. Вскоре мы настолько с ней сошлись, что могли уже обсуждать это откровенно. Обдумывали даже вариант снятия номера в гостинице. Побывал я там, побеседовал с администратором, понял, что шансов никаких, все номера на месяц вперед расписаны. И тут улыбнулась нам удача. Маринина соседка убывала в Кисловодск, там и заночевать собралась – встретиться там с кем-то должна была. Я о такой удаче и мечтать не мог – целая ночь в нашем распоряжении. Когда сообщила мне Марина об этом, обрадовался, как студентик.
Мы с ней нашу «первую брачную ночь» решили красиво провести. Не идти в опостылевшую столовую, самим все устроить для совместного ужина, уединиться до утра, от всего и вся отрешиться. И приготовления наши к желанному вечеру были не менее приятны, чем ожидание любовного завершения. Сходили мы на базар, тщательно обсуждали, что будем пить, романтическую свечу даже купили. Очень хотелось нам обоим, чтобы небанальным, памятным было наше свидание. Усугублялось все еще и тем, что у меня через три дня путевка заканчивалась, разлука предстояла. И оба знали мы, что расстанемся навсегда, – где я, а где Одесса. Плюс ко всему Украина независимым государством стала, со всеми вытекающими отсюда проблемами. Разве что в обозримом будущем созвониться, снова съехаться в этом санатории подлечиться, но шансов практически не было – чтобы попасть сюда, еще и сразу двоим в намеченное время, одного желания мало. Хотя и обдумывали с ней этот вариант. Марина, возможно, и сумела бы, у нее муж большим начальником был, а мне-то ничего не светило. Даже при помощи Льва Михайловича.
Сговорились мы, что приду я к ней в половине восьмого. В семь ужин, все в столовой соберутся, никто в коридоре не заметит, что я в ее комнату зашел. Не то чтобы так уж пеклись о своей репутации, просто не хотели мы лишний повод давать для злословия тамошним сплетникам. Сопоставят потом, что оба мы в столовой отсутствуем. Хотя, думаю, все и без того уверены были, что мы давно спаровались.
Я успел еще сбегать за цветами, купил три белых розы – знал уже, что она розы любит, – явился к ней не абы как, при галстуке, жених женихом. А она меня поджидала в белом платье, красивая была до невозможности. И нисколько это смешным, вычурным не казалось нам, далеко не юным семейным людям. Оба этому свиданию придавали больше значения, чем просто счастливой возможности волшебно, не таясь, оказаться в одной постели. И еще был в этом какой-то легкий налет грусти, предвестие скорой разлуки навсегда.
Мы не торопились, не комкали нашу встречу, чтобы поскорей финишировать. И тешило, что ждет нас впереди целая прекрасная ночь, в которой мы будем принадлежать друг другу. Мы зашторили окна, мы зажгли свечу, мы пили вино, мы наслаждались возможностью видеть и слышать друг друга, дышать одним воздухом. Она первая заговорила о том, что скоро придется жить нам врозь. Сказала, что многим пожертвовала бы, чтобы жить в одном городе со мной. Я со вздохом возразил, что вряд ли понравилось бы ей обитать в нашем маленьком провинциальном городке после Одессы. Марина ответила на это, что порой готова на край света убраться, только бы подальше от этого ненавистного ей города. Я удивился, сказал ей, что никогда в Одессе не был, но столько читал и слышал о ней, что восхищаюсь и ею, и людьми, жившими и живущими там. Признанная столица юмора, город Бабеля, Олеши, Катаева, Ильфа и Петрова, Карцева с Ильченко, Жванецкого – только одних этих имен, всех не перечислить, достаточно, чтобы боготворить Одессу. А все они так тепло, с такой сыновней нежностью отзывались о ней, скучали, расставшись, пользовались каждой возможностью побывать на родине. Там одни названия звучат, как музыка – Лонжерон, Молдаванка, Пересыпь… Я бы, например, дорого дал, чтобы побывать на легендарном Привозе, пройтись по Дерибасовской, поглазеть на Дюка Ришелье. Да из-за одних одесситов стоит там жить, ведь всему миру известно, что нет более остроумного и жизнерадостного народа. А если добавить к этому, что лежит Одесса у благословенного Черного моря, то лишь позавидовать можно тем, кому повезло жить в ней. В голове не укладывается, что кто-то хочет бежать из нее на край света…
Говорю ей это, говорю, она меня не перебивает, молча выслушала мой пламенный монолог, иронично усмехнулась:
– Это ты говоришь так, потому что сам никогда в Одессе не жил. Наслышался какой-то бредятины, забил себе голову всякой ерундой. На Дюка Ришелье поглазеть он хочет! Ты бы лучше поглазел на всю эту жидовню, на все эти жидовские морды, послушал бы их пархатую речь! И везде они, куда ни сунься, нет от них спасения. Мне, когда и в школе, и в институте училась, противно было на занятия ходить. От одних этих фамилий тошнило. Это же не город, а сплошная синагога! Я бы наших девчонок, которые блудили с жидовскими парнями, собственными руками придушила, без жалости! Я уже не говорю о блуде – сдохла бы от отвращения, если бы один из них хоть прикоснулся ко мне…
Она еще много чего наговорила, а я настолько ошарашен был, что даже не перебивал ее, лишь таращился во всем глаза и воздух глотал. Наконец сумел заговорить:
– Чем же тебе евреи так насолили? Что такого плохого они тебе сделали, чтобы так их ненавидеть?
И услышал в ответ:
– А то плохое, что вообще они существуют, воздух поганят. И все беды славянского, русского народа из-за них, это же народ-вредитель, целью своей поставивший извести нас под корень, неужели ты не понимаешь?
– И что ты предлагаешь, – сам дивясь своему спокойствию, говорю ей, – перестрелять их или сжечь всех в газовых камерах, как намеревался твой любимый фюрер?
– Такие крайности не обязательны, – отвечает, – но пусть бы все они до единого убрались отсюда в свой картавый Израиль и там своим чесночищем воняли, воздух здесь не отравляли. Но все равно и там им не жить, изничтожат их арабы, в море утопят, ждать недолго осталось, вспомнишь мои слова!
Не поверите, мне вдруг даже интересно стало. Доводилось мне встречать самых махровых антисемитов, но с такой лютой ненавистью столкнулся впервые. От этого ее «чесночища» совсем обалдел. Говорю ей:
– Вообще-то, сомневаюсь, что в Одессе, как ты заявляешь, кругом евреи, ступить негде. Их и раньше-то, насколько мне известно, меньше пяти процентов было, а уж когда выезжать им разрешили, дай бог, чтобы один процент остался.