– Люди.
– А он не человек был, что ли? – вздохнула Рита. – Ладно, мама, это абстрактный разговор. А проблема конкретная.
– Никакой проблемы нету.
«Господи! – Рита чуть не взвыла. – Проблемы у тебя нету! Лежишь после инфаркта в какой-то дыре, одна – и хоть бы сейчас, хоть бы краем уха меня послушала!»
– Мама, – с трудом сдерживаясь, проговорила она, – пойми же ты: я через два месяца рожаю. Ездить туда-сюда мне тяжело. Я уже и сегодня с трудом приехала.
– Я тебя что, заставляю сюда ездить? – тут же отозвалась мама.
– Не заставляешь. Однако езжу, как видишь. Но больше не смогу. Я в Германию уеду рожать.
– Ну так и я же о том! – Мама с досадой отбросила от себя скрученный угол одеяла. – С какого перепугу мне в Москву перебираться? Ты, значит, оттуда, а я, значит, туда! Резон-то мне какой, а?
– Резон такой, что в Германию я тебя взять с собой не могу. А в Москву могу. И это необходимо сделать, потому что в Меченосце кардиология отсутствует.
Рите казалось, что она заводит эти объяснения раз в пятый или в шестой. Даже ангельское терпение уже иссякло бы, а у нее оно ангельским и не было никогда.
– Инфаркт же вылечили, – тут же ответила мама. – Да это, может, и не инфаркт был.
– Это был инфаркт. А вылечили его или нет, узнать невозможно. Здесь даже УЗИ сердца сделать нельзя. А если повторно случится? Что тогда?
– Что Бог даст, – вздохнула мама. – Если судьба умереть, никакие врачи не помогут. Хоть бы и в Москве.
Эта стена была непрошибаема. Эту крепость не взял бы и хан Батый.
– В Москве я сниму тебе квартиру, куплю приличную медицинскую страховку и найму сиделку, – сжав зубы, проговорила Рита.
– Не жили по-человечески, нечего и привыкать, – ответила мама.
Ребенок сердито стукнул Риту в бок.
«Что ты споришь? – словно бы сказал он. – Не трать время зря».
Он был прав. То есть внутренний Ритин голос был прав, конечно, а не подросший эмбрион у нее в животе. Но думать, что это ребенок вот так, дружески, с ней разговаривает, было все-таки приятно.
– Учти, я тебе теперь не помощница, – сказала мама.
– В каком смысле не… – начала было Рита. И вдруг догадалась: – Считаешь, я тебя для того в Москву зову, чтобы ты с ребенком сидела?
– Ну а зачем верблюда на свадьбу зовут? – пожала плечами мама. И добавила: – Я и посидела бы, с внуком почему ж не посидеть? Да видишь, здоровье какое теперь у меня.
«С этим правда ничего не поделаешь. Поздно ей объяснять. Так до конца жизни и будет всех в корысти подозревать. Как, ну как можно даже предположить, что я от нее выгоды жду? Какая, в конце концов, мне от нее может быть выгода?!»
Но именно так мама и думала. Сознавать это было тягостно.
– Не переживай, дочка. – Наверное, вид у Риты стал такой, что мама решила ее ободрить. – Не помощница я тебе теперь, так хоть не обуза. И то хорошо.
– Хорошо, – машинально повторила Рита.
– Ну и езжай себе в свою Германию. – Мама улыбнулась. – Сколько тебе надо, столько там и будь.
Сколько ей придется пробыть в Германии, Рита не знала. Как пройдут роды, как будет чувствовать себя ребенок, она сама… Может, месяц, а может и полгода, что заранее загадывать?
– Меня в Москву зазываешь, а сама-то вон к немцам рожать едешь, – заметила мама. – Что ж в Москве своей не хочешь?
Рита не ответила. Объяснить маме разницу между родами в Германии и в России, пусть и в Москве, было даже труднее, чем описать ей состояние кардиологии в Меченосце.
Да что маме! Рита и сама не сразу осознала, что всего за какие-нибудь пять последних лет медицина переменилась в мире кардинально. И вместе с ней переменилось отношение к болезням. Они перестали восприниматься как что-то роковое – люди вдруг поняли, что вылечить можно если не абсолютно все, то очень многое, гораздо больше того, что можно было вылечить всего пять лет назад. Осознание этого вошло в умы, укрепилось и стало определять собою повседневную жизнь людей. И не потому, что кто-то постарался их в этом убедить, а потому, что это было правдой.
Может, роды у нее будут самые обыкновенные. Может, никакая особенная помощь ей не понадобится. Но выяснять это опытным путем Рита не хотела. А потому решила рожать там, где для здоровья ее ребенка будет сделано все, что придумано ясными умами всего мира к моменту его рождения.
Ну и как объяснишь это маме, если знаешь, что ее отношение к здоровью, в том числе собственному, определяется словами «Бог дал – Бог взял»?
– В Москве другое отношение к людям, – сказала Рита.
– Это да, – согласилась мама. – Сумасшедшая ваша Москва. В ней не то что рожать, воду из-под крана пить нельзя. То ли дело у нас в Меченосце! Родник через дорогу, я с канистрой хожу.
Больше Рита ничего говорить не стала. Ей было досадно, что она проехала сто пятьдесят километров за рулем, а теперь придется проехать столько же обратно, и все это без малейшего смысла. Только спина заболела.
– Ты Андреевне денег дай, сколько не жалко, – сказала мама. – Она и зайдет ко мне, и поможет. В туалет-то я сама хожу, но помыться или там что… И в магазин сходит. Только евро эти свои не давай, – предупредила она. – Андреевна их боится. Рублей оставь.
– Рубли обесцениваются, – сказала Рита.
– Кто тебе глупость такую сказал? С чего им обесцениваться? Да мы бы и знали, если б так.
«Откуда, интересно, вы с Андреевной знали бы, если по телевизору не говорят?» – подумала Рита.
Но произносить это вслух, конечно, не стала. Какой смысл?
– Дам рубли, – кивнула она.
Рита вышла из дома в том состоянии, которое ненавидела в себе и за которое ненавидела бы себя, если бы могла сейчас испытывать сильные чувства. Это было раздражение, притом раздражение пустое, не ведущее ни к каким действиям по исправлению раздражающей ситуации.
А как ее, ситуацию эту, исправишь? Перебираться в Москву мама отказывается категорически. Лечиться, значит, тоже, потому что лечить кардиологическое заболевание в Меченосце невозможно. Второй инфаркт может случиться в любую минуту. Рядом при этом окажется только дура-соседка, если вообще кто-нибудь окажется. Рита в этот самый момент, возможно, будет находиться на родильном столе в городе Бонне. Логически объяснить все это невозможно. Да и никак невозможно объяснить.
«Нельзя за руль в таком состоянии, – подумала она. – Посиди пять минут, успокойся».
Она села на лавочку на детской площадке. Воздух сумеречно густел, словно становился водою. Ей казалось, что она тонет в этой темной воде.
Давно Рита не уезжала из Меченосца с таким тяжелым чувством. То есть общение с мамой и раньше тяготило, но раньше не так все же явно обрушивалось на нее то, что Чехов называл гуртовым невежеством и считал разновидностью стихийного бедствия. В десятом классе задали по литературе доклад о письмах Чехова, тогда Рита и прочитала эти его слова, и запомнила, но как-то абстрактно запомнила, безотносительно к собственной жизни. Да и какое отношение это могло иметь к ее тогдашней, шестнадцатилетней, жизни?