Правда, Маша говорила, что завтра куда-нибудь уедет, но Митя не придавал значения ее словам. Скорее всего, она забывает их так же легко, как произносит.
Странно, но при всем этом она не вызывала у него раздражения. Она была безобидная, вот что. Безалаберная и безобидная.
Митя встал и включил свет.
– Ты же есть хочешь, – сказал он. – Только чем тебя накормить… Батон с медом будешь?
– Мед я не могу.
Она улыбнулась – ему показалось, виновато.
– А, ну да, – сообразил он. – Его же пчелы собирают.
– И батон – на яйцах.
– Подожди тогда, – сказал Митя. – Я пойду поспрашиваю. Может, огурцы есть у кого-нибудь.
– Да не надо… – проговорила Маша.
Но прозвучало это неуверенно. Есть она, конечно, хотела.
У знакомых девчонок нашлись и огурцы, и помидоры, и подсолнечное масло. Они охотно одолжили все это Мите. Масло он добавил в овощной салат и в овсяную кашу, которую сварил на воде; хлопья для каши девчонки дали тоже.
Когда он вернулся в комнату, держа в руках ковшик с кашей и миску с салатом, Маша лежала на кровати, положив руки под щеку. Взгляд у нее был печальный.
– Что ты? – спросил он. – Заболела?
– Нет. – Она вздохнула с едва слышным всхлипом, как ребенок. – Просто сознаю свою никчемность. Естественно, что я никому не нужна.
Митя поставил еду на стол и сел на край кровати.
– Почему – естественно? – спросил он.
– Потому что никчемная, – повторила она.
– А если была бы толковая?
– Тогда было бы иначе.
– Необязательно.
– Ну да!
Его слова заинтересовали ее. Наверное, потому, что она их не поняла. Глаза сделались удивленными, от этого взгляд стал еще более детским.
– Толковые, бывает, тоже никому не нужны, – сказал Митя.
– Ну да! – повторила она и села на кровати. – Ты хоть одного такого знаешь?
– Да. – Он усмехнулся. – Одного точно знаю.
– Все-таки у толковых есть шанс. – Интерес опять сменился в ее глазах печалью. – А у меня нет.
– Мы ерунду городим оба, тебе не кажется? – поинтересовался Митя. – Переливаем из пустого в порожнее и интересничаем друг перед другом.
– Я не интересничаю, – покачала головой Маша.
– Тогда поешь. Это без продуктов эксплуатации, не бойся.
– Я не боюсь. – Улыбка осветила ее лицо, как лампочка. – Я тебе верю.
– Напрасно, кстати. Ты же меня вообще не знаешь.
– Знать необязательно. Я почувствовала, что ты хороший. Это по глазам сразу видно.
– Ешь уже, – вздохнул Митя.
Что он мог ей сказать? Что любой подонок способен глянуть в глаза так, что ей и в голову не придет усомниться в его кристальной сущности? Да его ли дело воспитывать несмышленышей? Их несмышленость в том и состоит, что они способны учиться только на собственном опыте, если вообще способны. Ну, пусть ее сегодняшний опыт будет безопасным. Это единственное, что он может для нее сделать.
Он почувствовал себя не то что стариком, но вот именно слишком опытным человеком. Это ощущение было ему неприятно. Жизнь простирается перед ним новая, и опыт в ней должен быть новый. Не тот грубый и горестный опыт, которым он переполнен.
А то, что было ему в прежней жизни дорого, в новой его жизни все равно невоспроизводимо. Невоспроизводима ночь, в которой девушка читала стихи у окна, и день, в который она плакала, держа его за плечи… Армии Митя в этом смысле был даже благодарен – заслали его за Можай, то есть за Полярный круг, и мгновенное, полное исчезновение всего, к чему он привык, как ледяной бруствер отделило его от прошлого со всеми неисправимыми нелепостями.
Маша съела кашу, придвинула к себе миску с салатом.
– Я думала-думала, какой ты, и знаешь что придумала? – сказала она. – Ты разымчивый.
– Како-ой?
Он так удивился, что ненужные мысли улетучились. И хорошо.
– Разымчивый. Это старинное слово. У меня подружка на филфаке учится, она мне рассказала.
– И что это слово значит?
– Значит – возбуждающий. Но не в том смысле, в котором ты подумал, а – сильнодействующий.
– Я ни в каком смысле вообще-то не подумал. – Митя улыбнулся. Легко с ней, это он про нее правильно понял. – Чем же я так уж сильно на тебя подействовал?
– Всем. Я была ужасно расстроенная и не знала, что мне делать. А теперь знаю.
– Я-то при чем? – Он пожал плечами. – Просто ты поспала, и голова твоя на место встала.
– Если бы не ты, я и не поспала бы, и не поела. Очень вкусная каша. И салат тоже. – Она встала, надела туфли, маленькие, как у Золушки. – Спасибо. Я пойду.
– Куда ты сейчас пойдешь? Переночуй. Или боишься?
– Не-а, – ответила она, надевая шапочку. – Мне можно не бояться. Я-то как раз не разымчивая, от меня никто не возбуждается. Просто я решила пока вернуться домой. Мама на дежурство уже ушла, объясняться не придется.
«Повезло мне», – подумал Митя.
Он не представлял, что делать с ней дальше. Она его действительно не возбуждала, учить ее жизни и вдобавок размышлять, что она станет есть, а что нет, он тоже не хотел, а раз так, то и отлично, что она уходит.
– Метро через полчаса закроется, – сказал он.
– Я успею.
Он взял свою куртку со вбитого в дверь гвоздя.
– Зачем? – спросила Маша.
– Холодно потому что.
– Выходишь ты зачем?
– Затем, что зайти ты, может, в метро и успеешь, а на переход – уже нет.
– Я не буду переходить. До Курской доеду, а оттуда пешком, – не очень уверенно сказала она.
– Вот именно. – Он открыл дверь. – Все равно я лишнее проспал, не усну теперь.
Как он будет добираться обратно, проводив ее, Маша не спросила. Беспечность, эгоизм, естественность – все было перемешано в ней. Он мечтал уже поскорее от нее избавиться. Но выпнуть ее одну в ночной город, конечно, не мог. Тем более до метро еще дойди попробуй. За неделю, прожитую в Гольянове, Митя успел понять, что район тот еще – лихой.
На «Щелковскую» они вбежали в последнюю минуту, входные двери заперли прямо за ними. В поезд тоже вскочили в последний. Всю дорогу Маша молчала, нахохлившись. То ли не рада уже была тому, что решила вернуться домой, то ли еще отчего.
В таком же молчании шли от «Курской» до Чистых прудов. Маша жила в переулке рядом с бульваром. Когда подошли к ее дому, она сказала:
– Ты можешь у меня переночевать. Мама только завтра с работы вернется.