Но, во-первых, не мог он такое спросить, а во-вторых, Машина мать опередила его вопрос.
– Маша попросила позвонить вам, – сказала она. – Телефон вашего общежития я в справочной узнала. Ее нельзя сейчас оставлять одну. Но видеть она никого не хочет. А я… У меня же реанимация, я не могу своим временем свободно распоряжаться.
И что он должен был делать? Она помедлила еще мгновение, ожидая его ответа, потом открыла дверь, и он вошел с ней вместе в квартиру.
В прихожей – тесной, но с высокими потолками – было темно.
– Она там, – шепнула Машина мать. – В детской. Спит. Вы пока у меня в комнате посидите или в кухне. Бульон свежий на плите, поешьте. Мне уже срочно надо… – виновато добавила она.
– Конечно, идите, – кивнул Митя.
– Вот здесь я свой рабочий телефон записала. Позвоните мне, пожалуйста, ладно? Если вдруг что-то… Попросите Ольгу Никифоровну, меня позовут. Я постараюсь пораньше освободиться, не ночью.
Машина мать ушла. Митя прошел в кухню. Бульон оказался очень кстати. Он налил себе полную тарелку, не разогревая, и даже куриное крылышко из кастрюльки выудил. Есть хотелось так, что желудок сжимали спазмы.
«Маша же все равно мясное не будет», – стыдясь, подумал он.
– Я такая голодная, Дима… – услышал Митя, как раз когда догрызал крылышко.
Он обернулся.
Маша стояла на пороге кухни. Она была бледная, как будто саму ее выварили в кастрюльке. Длинная ночная рубашка висела на ней как мешок, в котором возили на костер грешников. Из мешка торчала тоненькая шея. Волосы-пружинки потускнели и примялись. Все это могло вызвать у всякого нормального человека только острую жалость.
– Зачем же ты встала? – сказал Митя. – Позвала бы, я б тебе поесть принес. Что ты будешь?
– Что и ты, – вздохнула она.
– Курицу?
– Ага…
«Сильно тебя пробрало», – подумал Митя.
Жалость сделалась не такой острой, но все-таки не исчезла совсем.
– Иди, – сказал он. – Ложись. Сейчас бульон принесу, разогрею только.
Есть холодный бульон на пустой желудок нельзя, это он знал.
«Может, ей и вообще есть нельзя? – подумал он. – Мать-то ничего про еду не говорила».
Но все-таки решил, что от свежего бульона вряд ли станет хуже.
Когда Митя вошел в спальню с большой чашкой, Маша, обхватив колени, сидела на постели.
– Спасибо, – сказала она, принимая у Мити из рук чашку. – Как хорошо, что ты пришел!
– Ну, бульон-то не я сварил, – пожал он плечами.
– Я не про еду. Умерла бы сейчас одна. А видеть никого не могу. Только тебя. Странно, правда?
Осталось только сказать, что он в сновидениях ей являлся все полгода после их случайной встречи. Митя не удивился бы, услышав от нее такую глупость.
Маша выпила бульон залпом. На лбу у нее выступил пот. Свет из окна падал неяркий, обычный февральский свет, но и в нем видно было, как блеснули у висков крупные капли. И одновременно с этим ее затрясло, будто в приступе малярии.
– Почему так холодно?.. – пробормотала она.
Митя положил руку ей на лоб. Ему показалось, что он прикоснулся к мраморной статуе. Он однажды потрогал незаметно скульптуру в Пушкинском музее, ощущение было точно такое.
И рука у Маши была холодная, к тому же дрожала. И маленькие ступни – будто она только что пробежала босиком по снегу.
Ступни и произвели на него такое воздействие, которого он совсем не ожидал.
– Что ты?.. – пробормотал Митя, садясь на кровать у Машиных ног.
Но не она, не она приблизилась, коснулась губами, провела вверх руками… Сам он сделал это, сам почувствовал под ладонями ее ступни, щиколотки, колени… Голова у него пошла кругом. Она не была для него желанна, еще минуту назад он мог поклясться в этом! Но минута все и переменила.
Только ступни, ладони и лоб были у нее холодными. А сама она, вся она, пылала под полотняной сорочкой. Может, у нее даже температура поднялась.
Но об этом он уже не думал. Он вообще перестал думать – отдался своему желанию, как Маша отдалась ему. Может, долгое скитание по больницам было тому причиной. Или ее бледность, или поспешная готовность прильнуть к нему, обхватить за шею, или потускневшие эти пружинки на ее висках. Да не все ли равно! Он набросился на Машу как голодный, как жаждущий, ему самому незнаком был человек, который вздрагивал в ней, сдавливал ее плечи руками и бедра коленями.
– Как… мне с тобой… здорово!.. – проговорила она.
Он почти не слышал ее слов, коротко ударяющих ему в грудь. Они не имели значения. Ничто не имело значения – так он думал тогда, если можно было хотя бы отдаленно считать мыслями то, что металось у него внутри.
Маша замерла и прижалась снизу, прислушиваясь к глухому рокоту, затихающему в нем.
– Тебе тоже было хорошо, – сказала она наконец.
– Да, – подтвердил Митя.
Теперь ему было только стыдно. Но что же – обратно эту пленку не отмотаешь.
Он торопливо поцеловал ее и сел, отвернувшись.
– О-ой… – вдруг простонала она. – Опя-ять!..
Она дернулась, попыталась вскочить, но не смогла, только голову успела с кровати свесить – и ее просто наизнанку вывернуло.
– Не надо было… бульон… – всхлипывала Маша. – О-ох, да сколько же это будет длиться…
Митя и хотел бы ей помочь, но как, чем? Он мог только отнести ее в ванную, это и сделал.
Она плакала, сидя в ванне, а он поливал ее из душа.
– Гель… дай мне, пожалуйста, – попросила она.
Маша вылила на себя весь флакон – Митя догадался, что она хочет не только вымыться, но и перебить кислый, тухлый запах.
Пока она мылась, он убрал в комнате, вернулся, облил ее из душа последний раз, вынул из ванны, снял с крючка и набросил на нее полотенце, которое показалось ему побольше.
Лицо у нее было как из белой свечки вырезанное. В постели, на белой подушке оно казалось лицом умирающей.
«Может, позвонить? – подумал Митя. – Ее вообще в реанимацию надо, может».
Его взяла досада, и он не смог ее сдержать.
– Зачем вот ты это сделала? – выплескивая свою досаду, сказал он.
– Это само вышло… – пробормотала Маша. – Спазмы начались, и…
– Да не рвота! Таблеток наглоталась зачем?
– Тоже само, – вздохнула она.
Вот и говори с такой!
– Меня охватило отчаяние, – виновато произнесла Маша. – Такое острое сознание своей нелепости. Я ведь правда никому не нужна. Ну, маме, да. Ей даже слишком. Но ведь больше никому! Я пыталась… Веганы очень друг друга поддерживают вообще-то, но от меня и они отшатывались. Про школу даже не говорю, вспоминать неохота. А когда это раз за разом повторяется в различных сообществах, то нельзя не задуматься. Тем более на психфаке учат структурировать саморефлексию. И когда задумаешься, то понимаешь, что дело только в тебе. А с собой что же можно сделать? Вот потому…