В конце концов все согласились с моим предложением. Выпили шампанского, послушали пластинки, которые Поло привез с собой: Морис Шевалье, Пиаф, Париж… Со стаканом в руке каждый по-своему мечтал о великом дне. Вот он, этот день! До него рукой подать.
А ты, Папи, скоро поедешь в Париж и сполна получишь со своих должников. Со всех должников, чьи имена выжжены у тебя в сердце. Если все пройдет хорошо и мне будет сопутствовать удача, я вернусь из Франции в Кальяо и разыщу Марию.
Что касается отца, то надо подождать. С ним я свижусь потом. Бедный, дорогой мой отец! Прежде чем обнять тебя, мне следует похоронить в себе прежнего человека-авантюриста. Это не займет много времени: вот отомщу и налажу свою жизнь.
Спустя два дня после памятной вечеринки с шампанским произошли неприятные для нас события. Но мы о них узнали только через день. Мы поехали в соседний город за сто километров купить сварочный аппарат. Прилично одетые, мы с Гастоном вышли первыми и проделали пешком километра два, когда Поло с Огюстом догнали нас на машине.
– Вы заслужили эту поездку, ребята, разве не так? Дышите, дышите полной грудью. Глубже вдыхайте чудесный воздух свободы!
– Ты прав, Поло, мы заслужили прогулку. Только не гони так быстро! Дай полюбоваться чудесным видом!
Мы разместились в двух разных гостиницах и чудесно провели три дня в прекрасном портовом городе, где было полно кораблей и веселой разношерстной публики. По вечерам мы собирались все вчетвером.
– Никаких ночных клубов! Никаких борделей! Никаких уличных женщин! Помните, ребята, мы здесь по делу!
Так убедительно говорил Поло. И он был прав.
Я пошел с ним осматривать сварочный аппарат. Потрясающая штуковина! Но надо было платить наличными, а у нас таких денег не было. Поло телеграфировал в Буэнос-Айрес и, к счастью, дал адрес портовой гостиницы, где он остановился. Он решил отвезти нас обратно на виллу и вернуться дня через два за деньгами и аппаратом. Мы помчались назад, бодрые и окрепшие. За три выходных дня успели хорошо отдохнуть.
Как обычно, Поло высадил нас с Гастоном в начале нашей улочки. До виллы оставалось сто метров. Мы спокойным шагом направились к ней в предвкушении снова увидеть наш чудо-туннель. Но вдруг я схватил Гастона за руку, и он замер подле меня. «Что там происходит?» У виллы стояли полицейские и дюжина зевак. Два пожарника копали землю посреди улицы. Мне не надо было объяснять, что́ случилось. Наш туннель обнаружили!
Гастон задрожал, как в лихорадке. Стуча зубами и заикаясь, он не нашел ничего лучшего, как сморозить:
– Они ломают наш туннель. Вот суки! Наш чудесный туннель!
И в ту же минуту нас заметил один тип. По его роже за версту было видно, что он полицейский. Но мне сложившаяся ситуация показалась настолько забавной, что я громко расхохотался. Я смеялся так весело, искренне и открыто, что фараон, поначалу было засомневавшийся в нас, оставил свои подозрения и удалился. Взяв Гастона за руку, я нарочно громко произнес по-испански:
– Вот ворье! Какой туннель выкопали!
И, повернувшись спиной к нашему чуду, мы свернули с улочки, не спеша и не выказывая волнения. А вот теперь надо было поторапливаться. Я спросил Гастона:
– Сколько при тебе денег? У меня около шестисот долларов и полторы тысячи боливаров. А у тебя?
– Две тысячи долларов в патроне, – ответил Гастон.
– Лучше нам с тобой расстаться тут же на улице.
– Что ты собираешься делать, Папи?
– Вернусь в порт, откуда мы только что прибыли, попробую сесть на любое судно и уеду. Если представится возможность, прямо в Венесуэлу.
Мы оба были растроганны, но не могли открыто обняться на улице. Когда мы пожали друг другу руки, у обоих на глазах выступили слезы. Ничто так не связывает людей, как совместно пережитые опасности и приключения.
– Удачи, Гастон!
– К черту, Папи!
Поло и Огюст вернулись к себе домой разными дорогами: один в Парагвай, другой – в Буэнос-Айрес. Теперь женушки Поло больше не спят с подушкой.
Мне удалось сесть на судно, отправлявшееся в Пуэрто-Рико. Оттуда самолетом я прилетел в Колумбию и затем снова по морю добрался до Венесуэлы.
Только через несколько месяцев я узнал, что же произошло на самом деле: на проспекте с другой стороны банка прорвало водопровод. Весь транспорт пустили в объезд по близлежащим улицам. Тяжелая машина, груженная железными балками, поехала по нашей улочке и задними колесами провалилась в туннель. Крики, шум. Все обалдели. Прибыла полиция и быстро разобралась, что к чему.
В Каракасе праздновали Рождество. Главные улицы были расцвечены великолепной иллюминацией. Повсюду звучали песни и церковные хоралы. Вокруг царило всеобщее веселье. Лилась музыка в ни с чем не сравнимом латиноамериканском ритме. Я чувствовал некоторую подавленность из-за постигшей нас неудачи, но особенно не огорчался. Игра без проигрышей не бывает, на то она и игра. Но жизнь продолжалась, и свободы у меня как бы даже прибавилось. И потом, по выражению Гастона, туннель-то сработали прекрасный.
Мало-помалу атмосфера песнопений, посвященных Младенцу из Вифлеема, захватила и меня, умиротворила и успокоила. Я послал телеграмму Марии: «Мария, пусть это Рождество наполнит счастьем дом, где я видел от тебя столько добра».
Рождественский день я провел в больнице с Пиколино. Он поднялся с койки, и мы отправились в небольшой больничный сад, уселись на скамейку. У нас с Пиколино было свое Рождество. Я купил пару hallacas [20] – традиционное для Венесуэлы рождественское блюдо. Выбрал самые лучшие и дорогие. А в кармане у меня лежали две плоские бутылочки великолепного кьянти.
Рождество бедняков? Нет, Рождество богачей, больших богачей! Рождество для двоих, выбравшихся из сточной канавы. Рождество, согретое светом дружбы, скрепленной пережитыми вместе испытаниями. Рождество полной свободы, пусть даже свободы творить безумства, что я и сделал. Бесснежное Рождество в Каракасе, с морем цветов в маленьком больничном саду. Рождество надежды для Пиколино: он больше не вываливал язык и не пускал слюну. За ним ухаживали, его лечили. Рождество, явившее мне истинное чудо: Пиколино четко произносил слово «да», когда я спрашивал, нравятся ли ему альякас.
* * *
Боже мой! Как же трудно начать новую жизнь! Пришлось пережить несколько очень тяжелых недель, и все-таки я не отчаивался. Во мне жили два начала: первое – неистребимая вера в будущее, и второе – неиссякаемый вкус к жизни. Даже в самые тяжелые минуты, когда имелись все основания для переживаний, мне достаточно было какого-то пустячного происшествия на улице, чтобы рассмеяться. А уж если я встречал кого-нибудь из друзей, то мог проболтать с ним целый вечер, испытывая восторг, словно двадцатилетний. Все это придавало мне силы духа, чтобы пережить остальное.