Я ошалело молчал.
Гнев побуждал меня возмутиться: мол, я понимаю, что происходит, она скармливает мне очередную ложь, втирается в доверие. Ее заявление нелепо – я же знаю, что это неправда.
Не может такого быть.
Но почти тотчас всплыл вопрос, не упустил ли чего я сам – или Хоппер; быть может, эта повседневность, эта болезнь всегда маячила письменами на песке, а мы мучительно щурились, вглядываясь в морскую даль, и ни разу не посмотрели под ноги.
– Если не верите, звякните в Центр Слоуна – Кеттеринга, – сварливо прибавила Галло. – Поищите, кого подкупить в регистратуре, – они вам подтвердят. Александра там лежала трижды, под девичьей фамилией матери. Гонкур. В пять лет, потом в четырнадцать и еще раз в семнадцать. И в Техасском университете в Хьюстоне. – Она как будто торжествовала. – Я правду говорю, сами увидите.
Я молчал, про себя тасуя даты. Сандре было всего пять, когда она перебежала чертов мост и обрекла себя на проклятие. В четырнадцать она внезапно бросила музыкальную карьеру, а в семнадцать… и тут на меня обрушилось потрясение: в семнадцать Сандра позвонила Хопперу и плакала в трубку. «Она была в отчаянии, – говорил он. – Сказала, что больше не может жить с родителями, хочет уехать, чтоб они ее не нашли». То есть она хотела сбежать от болезни?
– Вы не виноваты, – сухо объявила Галло, будто читала мои мысли. – На какую бы дикость ни купились – проклятия, сатана, страшный бука, – хотя, ну честное слово, взрослый человек, опытный репортер… Не ожидала от вас такого легковерия. Но вы себя не корите. Александра была девушка харизматичная. Вы удивитесь, что́ ей удавалось годами внушать людям. Она умела убеждать в невозможном. Талантлива, как отец. У них был дар, у обоих: взять тебя за руку, заглянуть глубоко в глаза, и ты, отбросив все сомнения, уходил за ними следом в лабиринт абсурдного и невероятного. И поселялся там навеки. Уж я-то знаю. Я там была. Сорок шесть лет. Отказалась от всего. От мужа. От детей. Но теперь все закончилось, и я прозрела. Видимо, потому, что я – не одна из них. Мне несложно различать выдумку и реальность. Я живу в реальном мире. И вы тоже.
Это она произнесла с нажимом, даже сердито, и скрестила руки на груди.
– Ее болезнь терзала всю семью. Для маленьких детей прогноз с таким лейкозом благоприятный. Большинство лечатся один раз и в ремиссии до конца жизни. С Александрой вышло иначе. Едва нам казалось, что можно вздохнуть спокойно, что ей наконец дарована жизнь без нескончаемых уколов и стероидов, без пункций и пересадок стволовых клеток, проходило несколько лет, ее проверяли, и врачи опять сообщали нам чудовищные новости. Вернулась Матильда.
– Матильда? – переспросил я.
Она кивнула:
– Так Александра звала свою болезнь. Александра придумала ей имя, как другие дети – воображаемым друзьям, и это многое говорит о том, что было у нее в голове. В пять лет как-то утром она пришла в кухню и, поедая «Чириос», весело объявила матери, что у нее теперь новая подруга. «Кто?» – спросила Астрид. «Матильда», – сказала Александра. Матильда. Странное имя. Неизвестно, где она его услышала. «Матильда меня убьет», – сказала Александра. Все испугались, но ведь она все-таки дочь своего отца. Драма превыше всего. Благословлена – или даже проклята – беспредельно живым воображением. А назавтра Александра заболела. Подскочила температура, на руках и на спине сыпь. Астрид отвезла ее в больницу, и врачи сообщили нам ужасное.
– «Матильда» – это же вроде следующий фильм Кордовы? Который он так и не выпустил?
Галло кивнула:
– Он хотел об этом написать. Не смог. Писать о таких душераздирающих вещах – все равно что день за днем смотреть на солнце. Как ни старайся, особо не разглядишь. И непременно ослепнешь. – Она вздохнула. – Он не хотел больше снимать кино – хотел только спасти дочь. Для родителя потерять ребенка – пытка. Но еще хуже изо дня в день смотреть, как ребенок страдает, как он то и дело балансирует между жизнью и смертью, как смерти полна вся его жизнь. Но ты так и живешь, ты борешься – ты надеешься, что в один прекрасный день все изменится. Удивительно жестока порою жизнь. Выделяет тебе ровно столько надежды, чтобы хватило не погибнуть. Как чашка воды и кусочек хлеба тому, кто на грани голодной смерти.
Она помолчала, отхлебнула из стакана.
– Александра решила никому, кроме родных, не говорить. Врачи советовали иначе. Но она встала на дыбы. Не хотела, чтоб ее жалели. Сказала – а ей тогда было всего шесть, – что гораздо больнее, если вокруг все станут ходить на цыпочках, будто она хрупкая бабочка с оторванным крылом, чем страдать от рук Матильды. Мы все заключили с ней уговор, поклялись никогда никому не говорить. А когда Александре нездоровилось и она не могла выйти в мир и проживать жизнь, ее отец устраивал так, чтобы красочная, неописуемая жизнь пришла к ней. Между поездками в городскую больницу – четыре, иногда пять раз в неделю – она училась в «Гребне», и поместье стало театральным задником, хостелом, сокровенной обителью, где круглосуточно гнездились философы, актеры, художники, ученые, и все они учили Александру жить, думать, грезить. Всех нас, собственно говоря, учили.
Я припомнил пикник Пег Мартин. Сандре было шесть. Примерно тогда она закончила лечение – если Галло не врет.
«Сандра взяла меня за руку, привела на берег – ива, высоченная трава, вода изумрудная, вокруг ни души. Спросила, вижу ли я троллей».
– Астрид наняла концертирующего пианиста из Джуллиарда – трижды в неделю приезжал в «Гребень», давал Александре уроки. Врачи предупреждали, что некоторые сильные лекарства могут подействовать на нервную систему, надолго ослабить моторику и гибкость, играть на фортепиано Александре будет трудно, а то и вовсе невозможно. Кисти, пальцы будут неметь, повысится чувствительность. Возможны обмороки. Но на Александру лекарства подействовали наоборот. Играла она изумительно бегло. Память, способность осваивать сложнейшие произведения – за гранью человеческого. За фортепиано она жила, спасалась от смерти, странствовала по континентам, по горным грядам и морям. Первое место на Международном конкурсе Чайковского в Москве она выиграла в ремиссии. Но через три года, когда ей было четырнадцать, мы снова узнали страшную весть. Матильда вернулась. Александра была сильная, но ей никак не удалось бы разъезжать с концертами и лечиться одновременно. Пришлось отказаться от всего. И она отказалась.
Галло умолкла.
Рассудок мой вошел в штопор от симметрии внезапно явленного мне уравнения: по одну сторону магия, по другую – наука, пульсирующий темнотою миф и постижимая реальность. Кордова, как всякий отец, отчаянно спасал дочь – но от проклятия дьявола или от рака? Внезапный Сандрин музыкальный гений – проклятие чертова моста или побочный эффект химиотерапии в детстве?
Я вспомнил, как Бекман описывал Сандру на концерте. «Она познала предельную тьму». Но как она обрела это знание – взглянув в лицо дьяволу, постигнув, что он заберет ее душу, или плутая лабиринтом бесконечной болезни, на каждом повороте предчувствуя Смерть за углом?