Измыслили посадить на трон Василия — ладно, но как это возможно при живом государе? Оказывается, слух прошел, что царь Иван болен. В чем недуг — неведомо, но ведомо, что ходил к нему лекарь, что намедни царь послов датских не принял, и сам Струмилов замечал, что у государя темнота вкруг глаз и кашель лающий. Пятьдесят семь лет — почтенный возраст. Пока не скажешь, что одной ногой в могиле, но не за горами уже смертушка.
Спрашивается — а чего же от больного государя отлагаться? Ответ — именно затем, что как займет отрок Дмитрий трон, то придут к столу другие люди, а противостоять им можно только единением. И объединяться лучше на севере, так и традиция учит. А в Кириллов заглянуть не только за казной, но и за благословением. Укрепил же в вере государя Василия Темного игумен Трифон, благословил его на царство и даже взял на себя вину за клятву, данную Шемяке, де, не будет он, Василий Темный, искать княжеского стола, а будет жить в тихости. А Василию Ивановичу, ростку от славного корня Палеологов, тихость и смирение не надобны. Он будет законный государь, а заговорщики — его достойной свитой.
Все эти сведения были подлинными, потому что, когда человека пытают, он правду говорит. Оно, конечно, так, но все равно много в этой подлинной правде нелепостей. Ясное дело, что про государеву болезнь дьяк сдуру сболтнул. Да и прочее не согласуется со здравым смыслом. Даже если бы и удалась безумная затея и бежали бы заговорщики с Василием в Вологду, их бы все равно ждала погибель. Государь соберет полки, пойдет на сына войной и разметет его дружину в прах.
Кромешники в допросных сказках своих разноречили. Каждый оговаривал себя как мог, но ни один не поведал о главном — об участии в деле самого княжича Василия Ивановича. Более того, палачам даже не удалось выведать, посвящен ли был Василий во все эти тайны. Самого бы его поспрошать… Застенки в кремлевских стенах просторные, камень гасит крики, все шито-крыто. Но, видно, еще не пришло время той лютости, чтобы отец собственного сына привел к дыбе. Это еще будет… потом, у славного царя из рода Романовых. Тоже, между прочим, Великого.
Ивану не хотелось верить, что сын знал о заговоре, и в застенках поняли это и пытающие и пытаемые. «Заговорщики хотели совершить злодеяние руками юного Василия, но Бог не допустил», — таков был вывод Ивана.
Про бабу Кутафью узнали в застенке от дьяка Стромилова: мол, да, согласен, нашел он в посаде колдунью, чтоб принесла во дворец зелья, но не для отравы, а от желудочных колик. Каких-таких колик, если от этого зелья ясельничий из конюшен великой княгини помре? Подтянули канат на дыбе, и Стромилов прохрипел:
— Яд был в той склянке. Яд, чтоб извести княжича Дмитрия. Но царица Софья о том ничего не ведала.
Больше веревку пыточную не тянули. Не ведала государыня, и хорошо. Зачем чернить ясноликую Софью, если сам государь в этом надобы не видит?
А вот с Кутафьей не церемонились. Отыскали ее в посаде только через неделю. Узнав про проказы в Кремле, хитрая колдунья, как щука, ушла в глубину. Для острастки стали брать всех подряд: ворожей, шептуний, знахарок, волховательниц и даже повитух, работающих по бабичьему делу. Всем учинили допрос. Бабы стенали, плакали, клялись, что ничего не знают. Но потом слово за слово и сообщили, что обретается сейчас баба Кутафья в Загородье, где лубные торги, подле церкви Гребневской Божьей Матери. Там рядом с кладбищем зять ее живет и промышляет плотницким делом.
Бабу Кутафью тут же сыскали, отвели в застенок. Прочих знахарок и ворожей пропустили, как сквозь сито. Иных отпустили, а двух особенно зловредных задержали для дальнейшего доследования. Одна из арестованных — маленькая, как козулька-мушка, творила чары. Другая, немолодая уже, вредная и горластая, рыкала, аки лев, была обертихой, то есть оборотнем, а потому жить среди людей не имела права.
Осталось только выяснить, имели ли зазорные бабы отношение к заговорщицкому делу. Имели, но косвенное. Козулька-муха по наущению, не будем говорить кого, привораживала чарами к Софье самого государя. По-человечески-то это грех, может быть, и понятный, но церковь и сам Иван в ужас пришли. Ну а что обертиха-злодейка творила, о том и говорить непотребно. Расправа была короткой: утопили всех троих в проруби на Москва-реке глубокой ночью, чтоб никто воя их не слыхал.
Мать позвонила во вполне божеское время — в полвторого, но он уже спал. В доме поселился осенний холод, Ким еле угрелся. Звонок был требовательным и грозным, как набатный колокол, и первым побуждением было не трубку схватить, а садануть аппарат о стену.
— Ким, куда ты пропал? Где ты ходишь? Почему не подходишь к телефону? Я просто извелась! Я звоню тебе уже какой раз! — голос матери был отчетлив и столь привычно, по-домашнему раздражен, словно она стояла рядом.
— А какой раз ты мне звонишь?
— Третий.
— Это не называется «уже какой раз». За полмесяца третий — совсем не много. «Уже какой» должен быть по меньшей мере десятым.
— Ну вот ты и хамишь! Здравствуй! — она засмеялась и продолжила с напором: — Ты здоров? Я хочу сказать — ты не пьешь? Сознавайся!
Это «сознавайся» окончательно вывело из себя, Ким чертыхнулся шепотом и тут же услышал в ответ примирительное:
— Ну не буду, не буду… Я тебе верю.
Верит она! Подумать только, как беспечно мать лепит фразу. Будь готов, всегда готов! Дома бы она его побоялась так унижать, дома она бдительная.
— Подожди, я что-нибудь накину. У нас тут ночь и конец октября.
Он вернулся к телефону в махровом халате и с закуренной сигаретой, дальнейший разговор потек вполне благодушно.
— Откуда ты звонишь?
— Из Лиссабона, мой хороший.
Они уже в Португалии. Наверное, там хорошо, если мать так счастливо и беспечно тарахтит о жизни. Ах, Испания, ох, Португалия…
— Мам, ну что ты зациклилась на Улиссе. На кой мне знать, что он основал Лиссабон?
— Просто к слову. Это не мешает знать интеллигентному человеку. Легенда такая. Впрочем, здесь и до Улисса было поселение.
Текст был плотным, как медовая коврижка, хоть и состоял он из понятий эфемерных: праздник воды, ветры Атлантики, кружевные мосты, морские бризы… И цифры, цифры — туристические километры и килограммы.
— Мам, я очень рад, — перебил он. — А теперь расскажи о себе.
— А я что делаю? — обиделась, кажется, голос заметно подсох. — Что ты ешь? И вот еще что… Позвони Эльвире, чтобы она завтра вечером была дома. Мне с ней надо поговорить по делу.
Эльвира теперь одна несла на своих хрупких плечах заботу о собачьем прокорме. Кажется, раньше в мирной жизни она была музыкантшей, вполне вероятно, что играла на арфе, как ангел.
— А вообще-то пусть лучше она сама мне позвонит. Что я буду за ней бегать? Это Эльвире самой нужно. Записывай телефон. Номер будет действителен еще три дня. Потом мы уезжаем в Барселону. Там Гауди. Ты помнишь, я тебе рассказывала. Семен говорит, что это гениально, ни на что не похоже!