А то — Улисс, бриз, восемнадцатикилометровый мост через залив. На черта ему знать, какой длины мосты в Лиссабоне? Мать его за человека не считает! Ясное дело — она поставила на нем крест.
У Сашки была аккуратная короткая стрижка, и словно не волосы это были, а плотно одетая на голову бархатная, темная шапочка. Еще он вспомнил темную родинку за розовой раковинкой уха, перепачканные разноцветной фломастеровской пастой пальчики, которыми она цепко ухватывала его за свитер, чтобы потом свернуться у него на животе калачиком.
Экскурс на его колени обычно следовал за внешне спокойной, но всегда донельзя мрачной семейной сценой. Люба выходила из ругани без видимых потерь, что ей, Валькирии, сделается, а он чувствовал себя дождевым червем, вынесенным мутным дождевым потоком на поверхность. Конечно, жену обижало, что в эти яростные минуты дочь выбирала отца, на его коленях она пряталась. Наверное, он только внутренне ощущал себя раздавленным червяком, а внешне выглядел так, словно тоже успел отвести войска на заранее подготовленные позиции. Ах, друг Аркадий, не говори красиво. Скорее всего, Сашка как раз не пряталась, а защищала. Где ей было понять, малявке, кто прав, а кто виноват. Она, сердобольная, просто становилась на сторону более слабого. Любочка говорила в эти минуты:
— Подожди. Это сейчас она тебя жалеет. Придет время, и она будет тебя стесняться.
У него есть оправдания, есть. Он изолировался. Сознательно. Он считает, что ребенку лучше вообще не иметь отца, чем жить в вечных скандалах. Тем более что Любочка без него замечательно воспитает дочь. Единственно, в чем он себя может упрекнуть, так это в том, что не дает им денег. Это объяснимо. Больших денег у него нет, а мелкие подачки жене не нужны. И даже заработай он много, еще не известно, возьмет ли их Любочка. Скорей всего — нет, да еще бросит их в лицо, подавись, мол. И, конечно, сделает это при дочери. Эмансипированная женщина в эпоху перемен — это круто!
Все, хватит расковыривать болячку. Ничего не произошло. Просто позвонила мать. Позвонила и сказала, что у него сейчас период становления. Раз ты не можешь решить задачку, и ответа на нее нет, задачку надо просто отодвинуть. Душу лучше не растравлять, потому что если ее растравлять, то сразу захочется на все плюнуть и напиться в лоскуты, а он сейчас себе это никак позволить не может, потому что перед ним задача, пусть и не очень высокая, но по-человечески понятная — удержаться на плаву, то есть он, как чекист, должен иметь горячее сердце и холодные руки… или наоборот. При чем здесь — про чекистов?
И еще Ким подумал: «А жаль, что он не сказал в тех старых спорах, что образ матери замечательно проработан в идее Иисуса Христа. Отец там тоже был только номинальный. Матери бы это понравилось».
Он уже засыпал под собственный бормот, и вдруг — словно наступил босой ногой на скорлупу от грецкого ореха, словно шилом в бок, кулаком по переносью… Он сел, с испугом озираясь. Никакой Софьи Палеолог поблизости не наблюдалось. Просто он сообразил, зачем звонила Любочка. Она требовала развода. Не прямо, конечно, а намеками. А он ничего не понял, дурак!
Княжича Василия посадили под стражу сразу же, как заговорщики стали давать первые показания. Это был домашний арест. Оставаясь в своих покоях, Василий не имел права общаться с кем-либо, кроме трех преданных слуг. Но и им было запрещено выходить из дворца. В свидании с матерью ему тоже было отказано.
Объявивший волю государеву боярин сказал Василию с поклоном:
— Великий князь Василий Иванович! Отдан ты под надзор по велению Бога и государя нашего Ивана Васильевича, родителя твоего.
Василий отвечал по всем правилам:
— Волен Бог да государь наш, родитель мой, а суд мне с ним перед Богом, что в нелюбови его я невиновен.
Голос его дрожал. Василий знал, что друзья его и закадычники взяты в застенок, и был смертельно испуган. Себя он не считал заговорщиком, потому что не согласился ни на одно из опасных их предложений. Да и говорено о побеге в Вологду было словно в шутку, из озорства, мол, вот где охота справная и живность непуганая. Но Василий знал, что и шутливые разговоры о своевольном отъезде от отца есть крамола. С утра до вечера он ждал весточки от матери, но слуги твердили:
— Ничего не знаем. Сами выслеживаемы. За каждым нашим шагом смотрят и дальше западной повалуши не пускают, — повалуша находилась рядом — через сени.
Прошла неделя сидения (или около того), и Василий получил переданный на словах материнский наказ: «Ничего не бойся. Ты безвинен».
— «Стой на том, что ты безвинен»? Так было передано? — переспросил Василий у постельничьего.
— Нет. Про «стой на том» ничего сказано не было. Просто — «Ты безвинен». Однако одно другого не исключает.
Если безвинен, то почему он не видит отца? Мог бы государь к себе призвать, мог бы и сюда прийти. Но ведь нет этого. Видно, сильно он прогневал батюшку, если сам вид сына ему в тягость.
А Иван тем временем думал — пусть посидит сынок в одиночестве, оно для размышления и покаяния очень способно. Отец волен в своих детях. Девятнадцать лет скоро, а он все веселится и бражничает. Нашел с кем компанию водить! Сам-то Иван рано повзрослел. Семилетним его обручили с девочкой — Тверской княжной Марией Борисовной. Только на этих условиях согласился Тверской великий князь Борис Александрович пособить ослепленному Василию скинуть Шемяку и вернуть трон. В десять лет Иван стал уже соправителем отца и ставил свою подпись под всеми договорными грамотами, в двенадцать — воевал ненавистного Шемяку и выгнал его из Устюга. А сынок Василий задержался в детстве!
Другое дело — Софья. Жена тоже сидела под стражей в своих покоях. И если Василий каждый день передавал просьбы о свидании с отцом, то царица молчала. И молчание это говорило о том, что виновата. Да это Иван и сам знал.
Допросы катились своим чередом, двор выглядел успокоенным — выжгли заразу, все сделано своевременно, и теперь ничего не грозит трону и устойчивости государства. Но у Ивана не было покоя на сердце. И не объяснишь даже себе самому, в чем причина беспокойства. Горячее участие ближайшего окружения, сама активность высоких бояр в сокрушении крамольников и желание угодить — вот что было неприятно Ивану. Уж слишком они радовались, словно крамола была им на руку. Обычно сами они не набивались в советчики, ждали, когда позовут, а здесь каждый торопился принести новую улику, обличавшую не только заговорщиков, но и Софью.
И даже воевода Иван Юрьевич Патрикеев, муж важный и неторопливый, стал похваляться, что именно в его дому догадались о замышленном злодействе — случая на охоте, когда инок Мефодий добыл знатную улику — пущенную на охоте стрелу, которая вздыбила коня под наследником Дмитрием. А вор Поярков, Рунов брат, уже повинился при допросе, что выпустил ту стрелу намеренно. И так воевода вкусно пересказывал все эти подробности, что казалось вот-вот от радости руки начнет потирать. И Курицын, мудрейший дьяк, сам наперед никогда не вылезет, спросишь — ответит полно и обстоятельно, теперь нет- нет, а блеснет глазами несдержанно, как бы выказывая удовольствие, мол, я предвидел, что назначение наследника, хоть и тайное, повлечет за собой дрязги при дворе, и слава Всевышнему, что трон русский теперь в безопасности. Все настроены против Софьи! Прямо никто ничего не говорит, но все словно подталкивают его к решению, и скажи он сейчас палачам: «Поспрашивайте царицу!», так, похоже, ее никто и не защитит.