Данку разбудил сон. Тот самый, который изводил ее все эти месяцы, заставляя по нескольку раз за ночь с криком просыпаться и садиться торчком, обхватывая руками содрогающиеся плечи. Ей снова снилась пустая, залитая мертвенным светом луны дорога и длинная тень на ней, и шевелящийся, страшный туман впереди. Она шла по дороге, чувствуя боль во всем теле, видя, как капает в пыль кровь из рассеченной отцовским кнутом брови – черные капли в лунном свете. Клубы тумана бродили, как живые, в двух шагах, но Данка шла и шла и никак не могла скрыться в тумане, а именно этого ей безумно хотелось. Потом вдруг подступило удушье, и туман разом укрыл ее с головой. Задыхаясь и отчаянно крича, Данка полетела куда-то вниз, вниз, вниз…
С хриплым воплем она села на кровати, затравленно огляделась. Тумана не было, луны тоже. Близилось утро, и на мокрый подоконник уже лег серый ранний свет. Тяжело дыша, Данка откинула с вспотевшего лба волосы, закрыла лицо руками – и вдруг резко отняла их, почувствовав, что в комнате она не одна.
– Кто здесь? Варька, ты?
Тень, стоящая у порога, шевельнулась, и перепугавшаяся вконец Данка поняла, что это мужчина.
– Эй, ты кто?! Пошел вон, я орать начну!
– Не надо, – шепотом сказал пришедший. Быстро шагнул к кровати, и Данка узнала Кузьму.
– Вот как дам сейчас промеж рогов! Ты что, чяворо?! Рехнулся?! Убирайся вон!
– Я уйду, не бойся, только послушай… Не кричи, послушай меня!
– Нечего мне тебя слушать! Кому сказано, уби…
– Замуж пойдешь за меня?! – выпалил Кузьма. Данка умолкла на полуслове. Посмотрела на Кузьму. Уже без испуга, насмешливо переспросила:
– Чего?
– Замуж, говорю, пойдешь? – повторил он. Данка только махнула рукой:
– Иди, мальчик… не шути.
– А я и не шучу, – обиженно ответил Кузьма. Сел на пол у кровати (Данка проворно поджала ноги) и, не глядя на Данку, проговорил: – Я тебя люблю. Правда, вот тебе крест. Согласишься – все, что хочешь, для тебя сделаю.
– Ой, господи-и… – протяжно вздохнула Данка. – Ты с ума сошел? Сколько тебе лет?
– Шестнадцать.
– Молодой еще на вдовах жениться.
– Ничего не молодой! Тебе самой сколько?!
– Пятнадцать…
– Ну вот и молчи! Дура…
– Да ладно, разобиделся… Не сердись. – Данка, протянув руку, погладила взъерошенную голову Кузьмы. Тот вздрогнул, повернулся, и, встретившись с ним глазами, Данка перестала улыбаться.
– Слушай, Кузьма… Ты уходи лучше. Я никому не скажу, будем считать – не говорили мы с тобой. Не нужно это вовсе.
– Почему? – Он удержал ее ладонь в своей, не пуская, хотя встревоженная Данка дергала руку все сильней и сильней. – Ты же меня просто не знаешь… Я в хоре хорошие деньги зарабатываю, скоро еще больше начну. Вся сверху донизу в золоте ходить будешь, в таборе такого не увидишь.
– А что твои мать с отцом скажут?
– А что они скажут? – удивился Кузьма. – Ты – такая красивая… И поешь…
Он умолк, чувствуя, как начинает гореть лицо. Данка, горько усмехнувшись, отвернулась. Долго молчала, глядя на то, как постепенно проявляются тени деревьев на светлеющей стене. Кузьма ждал, не выпуская Данкиной руки, смотрел на ворох темных вьющихся волос, бегущих по спине, по смятому одеялу, падающих с постели вниз. И вздрогнул, неожиданно услышав резкое:
– Иди сюда. Да живо, скоро проснутся все. Что делать, знаешь, или учить?
– Знаю, – растерянно сказал Кузьма. По спине его пополз жар. Судорожно вспоминая то, что происходило с ним минувшей ночью в постели толстой Февроньи, он сбросил на пол рубаху, влез на кровать, взял за плечи и повернул к себе Данку. Озадаченно спросил: – Ты… плачешь? Не хочешь? Может быть…
– Да шевелись ты, дурак! – зашипела она. – Надумал жениться – так женись! А нет – вон бог, а вон порог!
Больше Кузьма ничего не спрашивал. Едва дождался, пока Данка, ожесточенно дергая тесемки, развяжет ворот блузки, неловко обнял ее, притянул к себе горячее, тоненькое тело, отвел назад теплую охапку волос и едва успел взмолиться: «Господи, помоги, не оставь в великой милости своей…» А через несколько минут со страшным облегчением понял, что Господи услышал, помог и не оставил.
…На другой день было ясно и солнечно. Варька проснулась от бьющего в лицо сквозь прореху в занавеске луча и сквозь дрему подумала: «Взаправду ночью дождь шел или приснилось?» Потом открыла глаза, с изумлением осмотрелась и начала вспоминать, по какой причине оказалась не в своей постели, а на полатях Макарьевны под старой овчиной. Пока она вспоминала, сквозь пеструю, местами рваную занавеску, отгораживающую полати от горницы, пробились возмущенные возгласы Макарьевны и смех что-то рассказывающего Кузьмы. Варька села, спустила из-под занавески ноги и спрыгнула вниз.
Первой, кого она увидела, была Макарьевна. Старуха стояла спиной к двери, уткнув кулаки в бока, и негодующе спрашивала кого-то:
– Да как же это? Так сразу? Уже муж и жена? Ну, вы, право слово, с ума сошли! Грех-то, грех какой… Вот все у вас, цыганев, не по-человечески! Без благословения родительского, без попа, без свадьбы…
Варька, на ходу повязывая волосы платком, вбежала в кухню и сразу же наткнулась взглядом на Данку. Она стояла у окна, чинно сложив руки на животе. Ее вымытые, расчесанные волосы были аккуратно убраны под платок. Но не под вчерашний, вдовий, а под новый – шелковый, голубой, блестящий на солнце. Заметив Варьку, она слегка улыбнулась краями губ, отошла в сторону – и Варька увидела Кузьму. Тот сидел за столом и пил вино из чайной кружки жадными большими глотками. Заметив Варьку, он смущенно заморгал и опустил кружку мимо стола. Данка едва успела подхватить ее, снова улыбнулась углом рта, поставила кружку на подоконник. Подошла к Кузьме и встала за его спиной.
Только тут Варька догадалась. Опустившись на табуретку, взялась за голову и тихо сказала:
– Права Макарьевна – рехнулись… И как умудрились только?!
Кузьма пожал плечами:
– Да так вот… умудрились.
– Ночью, в твоей горнице, – сварливо сообщила Макарьевна. – Я с петухами встала, слышу – шебуршатся, перепужалась – не воры ли? Взяла кочергу, пошла проверять. В двери тырк – а мне навстречь вот этот выскакивает. Глаза дурные, голова – чертом! Я чуть на пол не села! Что, говорю, вурдалак, ты здесь середь ночи делаешь?! Женюсь, говорит. И – обратно, только пятки сверкнули!
Варька в упор посмотрела на Данку. Та не отводила взгляда, спокойно улыбалась, играя углами платка.
– По-моему, всем выпить надо, – деловито проговорила Макарьевна. – Коль уж грех все едино совершился. Сейчас еще мадеры принесу.
Она величественно удалилась в сени, вскоре вернулась с початой бутылкой и стаканами и уже начала было разливать, когда с улицы донеслись отчаянные крики: