– Кто женился? Кузьма?! Врете, черти! Кто разрешил? Какого лешего?! На ком?! Почему без меня? Ну, покажите только мне его! Шкуру спущу с паршивца! Где этот муж скоропостижный?!
– Никак, Дмитрий Трофимыч пожаловали, – злорадно сказала Макарьевна.
– Ой, угоднички… – испуганно прошептал Кузьма, вскакивая с места. – Варька! Варвара Григорьевна! Ты это… уж не уходи покамест никуда, а?
– Не бойся, – сдержанно успокоила его Варька. – Сбегай за водкой лучше. Да через задний двор беги, не то как раз попадешься…
Кузьма выскочил за порог. Макарьевна от души расхохоталась. Варька забрала у нее бутылку с вином, поставила на стол. Тронув Данку за рукав, вполголоса спросила:
– Ну, зачем тебе это дите-то сдалось? Подождала бы хоть чуть-чуть…
– Чего ждать-то? – сквозь зубы возразила Данка, вырывая рукав. Прошла к столу, начала расставлять стаканы. И вовремя, потому что в сенях уже слышался грохот, топанье, крики Кузьмы и отчаянная ругань Митро, который все-таки перехватил «скоропостижного мужа» на заборе заднего двора.
* * *
Живодерка гудела три дня. Из дома в дом передавалась головокружительная новость о том, что Кузьма Лемехов женился на какой-то таборной красавице-вдове, да еще в тот же день, когда ее увидел. Теперь в дом старухи-майорши с утра до ночи заглядывали хоровые цыганки: то за луком, то за ситом, то за иголкой с нитками, то спросить, когда, по военным приметам, закончится дождь. Причем приходили по две-три, а за одной несчастной луковицей явился целый отряд сестер Митро, сразу же принявшихся беззастенчиво разглядывать Данку. Та держалась спокойно, с достоинством, говорила мало, смотрела прямо, не опуская ресниц – и Стешка, вернувшись с сестрами в Большой дом, тут же сделала вывод:
– Задается! Красотка соломенная, ни встать, ни повернуться не умеет, а туда же… И вот эта в хоре сядет?! Ну, ромалэ, нету правды на свете!
– И сядет, и вас, ворон, подвинет, – сердито пообещал Митро. – Слыхал я ее голосок. Скоро новая солистка объявится, не хуже Настьки. Сегодня Яков Васильич ее слушать будет, сам сказал.
– Не хуже Настьки… – скривилась Стешка. – Жди!
– Сама услышишь – язык прикусишь.
Вечером того же дня Кузьма и Данка вошли в Большой дом. Свой потрепанный наряд Данка сменила на одно из платьев Варьки: черное, строгое, со стоячим воротничком и узкими рукавами. В нем она казалась строже и старше своих лет и еще смуглее, чем была на самом деле. Волосы прикрывал все тот же голубой платок: Кузьма так и не сумел убедить молодую жену, что в хоре повязывать голову по-таборному необязательно. Темное Данкино лицо было спокойным, равнодушным, в больших глазах читалось нескрываемое безразличие к происходящему, хотя поклонилась она собравшимся цыганам вежливо. Зато Кузьма заметно волновался, теребил в пальцах ремень и то и дело поглядывал через головы цыган на лестницу, ожидая Якова Васильева. Митро, сидя поодаль на стуле, настраивал гитару и словно не замечал восхищенного шепотка, пробежавшего среди цыган.
– А ведь и верно, красавица, – негромко сказала Марья Васильевна, полуобернувшись к сыну. – Что ж ты, горе мое луковое… Мог бы и сам вперед Кузьмы успеть! Мальчишка сопливый – и тот обскакал! Не доживу я до внуков, право слово – не доживу…
Митро поморщился, но отпарировать не успел, потому что на лестнице появился Яков Васильев, и в комнате тут же стало тихо. Кузьма встал. Данка, которая и не садилась, подошла и заняла место за его спиной. Кузьма за руку вытолкнул ее вперед, торопливо проговорив:
– Будь здоров, Яков Васильич. Вот моя жена.
– Тэ явэс бахтало, баро [33] , – поздоровалась Данка.
Яков Васильич кивнул, подошел ближе, мельком посмотрел в лицо Данки. Казалось, он ни на миг не задержал на нем взгляда, но те, кто хорошо знал хоревода, заметили в его глазах искру одобрения.
– Что умеешь петь? Романс знаешь какой-нибудь?
– Знаю, – покосившись на Варьку, ответила Данка.
Кузьма шумно вздохнул.
Затея с романсом ему не понравилась с самого начала, но два дня назад, когда стало известно, что Яков Васильич будет слушать Данку, Варька сказала, что хоревод непременно спросит, знает ли новая солистка романсы. Данка не знала ни одного, и эти два дня у Варьки ушли на то, чтобы обучить ее «Ночи». Этот романс был довольно сложен для исполнения, в нем присутствовали и высокие, и очень низкие звуки, на которых начинали хрипеть и рвать дыхание даже опытные певицы. В хоре Якова Васильева его могли исполнять лишь Настя с ее «фантастическим», по словам специалистов, диапазоном и сама Варька, для которой ни одна нижняя нота не составляла труда. На верхних, впрочем, Варька слегка «плавала», но их маскировал умелый гитарный аккомпанемент. Голос Данки она знала и не сомневалась, что та с легкостью возьмет «и верх, и низ».
Варька не ошиблась. Стоило ей один раз пропеть «Ночь», как Данка уверенно и без малейшей фальши повторила мелодию, с легкостью преодолев сложные ноты. Кузьма задохнулся от восторга и потребовал бежать к Якову Васильичу немедленно, но Варька лишь покачала головой, по опыту зная, что только теперь и начнется самое тяжелое. Этим тяжелым был текст романса. Данка не понимала, о чем должна петь, требовала объяснить то одно, то другое слово, сердилась, повторяла снова и снова, но даже на шестой раз получалось:
– Дышала ночь острогом сладким стра-а-асти…
– Каким острогом? – всплескивала руками Варька. – Не тюремная же песня, дура! Восторгом сладострастья!
– Чего?..
– Любовь так называется! Повтори – вос-тор-гом сла-до-страстья!
– Вострогом слады-страсти…
– Тьфу! Кузьма, давай опять начало. Еще раз…
По счастью, терпения у Варьки было много: из памяти еще не изгладился прошлый год, когда они с Ильей точно так же мучились над непонятными словами и с ними точно так же возился Митро. Но к вечеру и у нее начали сдавать нервы. Когда Варька, замучившись объяснять очередной оборот, схватилась за голову и застонала, поминая угодников и Богородицу, Данка чуть ли не сочувственно спросила:
– Ну, что ты так убиваешься? Ну, не примут меня в хор – пойду дальше, только и всего…
– С ума сошла, милая? – сквозь зубы спросила Варька, покосившись на Кузьму. – Ты замужем теперь! Собралась, тоже мне, перекати-поле…
Данка тоже посмотрела на мужа. Пожала плечами, но ничего не возразила и через минуту буркнула:
– Давай сызнова.
Через три дня все «восторги сладострастья» с грехом пополам встали на свои места, и романс был вполне готов к прослушиванию. И сейчас, стоя перед хореводом, Данка бестрепетно сказала:
– Умею петь «Дышала ночь».
– Чего-чего?! – даже Якову Васильеву изменила его обычная сдержанность.