Как обычно, мы сделали вид, что себя не помним от радости. Мы прыгали, как мячики. Мы к тому времени были такие великаны, что пол стал пружинить, как сетка батута.
Но тут мы с ходу замерли, притворяясь, как это; было у нас заведено, что от восторга впали в столбняк – якобы не в силах выдержать такое счастье.
На этом обычно представление и заканчивалось. Нас после этого уводили.
Хэй-хо.
Нас положили в кроватки, сделанные по специальному заказу, – спальни у нас были отдельные, но рядом, через стенку. А в стенке была потайная дверь. Колыбельки наши были величиной с железнодорожную платформу. Борта у них закрывались со страшным лязганьем.
Мы с Элизой сразу же притворились спящими. Но через полчаса мы оказались вместе, в комнате Элизы. Слуги никогда не проверяли, как мы спим. В конце концов, здоровье у нас было отменное, и мы обеспечили себе отличную репутацию; про нас говорили: «…они – чистое золото, когда спят».
Так вот, мы спустились в люк под Элизиной кроваткой и вскоре уже подглядывали по очереди за нашими родителями, сидевшими в библиотеке, – через дырочку, которую собственноручно просверлили в стене и в верхнем уголке рамы портрета профессора Илайхью Рузвельта Свейна.
* * *
Отец рассказывал матери последние новости, которые он вычитал вчера из журнала. Оказывается, Ученые в Китайской Народной Республике вели эксперименты с целью сделать людей меньше ростом, чтобы они поменьше ели и на одежду не уходило бы столько материи.
Мама уставилась на огонь. Отцу пришлось два раза сказать ей про китайские слухи. Когда он повторил это во второй раз, она равнодушно ответила, что китайцы, наверно, могут добиться всего, чего захотят.
Всего около месяца назад китайцы послали две сотни исследователей на Марс – без каких бы то ни было космических кораблей. Весь мир ломал голову – как им это удалось? А сами китайцы помалкивали.
* * *
Мать сказала, что американцы целую вечность ничего не открывали.
– Оглянуться не успеешь, – сказала она, – опять новое открытие, и опять его сделали китайцы.
– А раньше все открытия делали мы, – сказала она.
* * *
Разговор был такой тупой, темп был такой замедленный, словно наши красивые молодые родители из Манхэттена были по шею погружены в мед. Казалось – а нам с Элизой давно так казалось, – что над ними тяготеет какое-то проклятие, заставляющее их говорить только о том, что их совершенно не интересует.
А ведь оно и на самом деле над ними тяготело, злое проклятие. Но мы с Элизой не догадывались, в чем было дело. А дело было вот в чем: они так отчаянно желали смерти собственным детям, что едва дышали, полузадушенные, почти парализованные.
Но я могу поручиться за своих родителей в одном, хотя у меня нет никаких доказательств, кроме того, что я чую сердцем: ни один из них никогда, ни под каким видом не обмолвился другому даже намеком на то, что он или она желает нам смерти.
Хэй-хо.
* * *
Но тут в камине как бабахнет! Сжатый в полости сырого ствола пар вырвался наружу.
Ну, мама, конечно, из-за того, что она была, как все живые существа, целой симфонией химических реакций, закричала от страха. Химические вещества требовали, чтобы она испустила крик в ответ на бабах.
Но на этом химические вещества не успокоились. Им этого было мало. Они полагали, что настало время ей наконец сказать всю правду про то, как она на самом деле относится ко мне и к Элизе. Так она и сделала. Мало того, все как-то сразу пошло наперекосяк, когда она заговорила. Она судорожно сжала кулаки. Спина у нее сгорбилась, а лицо сморщилось, и она превратилась в старую-престарую ведьму.
– Я их ненавижу, ненавижу, ненавижу, – сказала она.
* * *
Не прошло и нескольких секунд, как мама сказала без обиняков, кого именно она ненавидит.
– Я ненавижу Уилбура Рокфеллера Свейна и Элизу Меллон Свейн, – сказала она.
В тот вечер мама временно помешалась.
Я потом узнал ее гораздо лучше. И хотя я так и не научился любить ее, как вообще не научился любить, я всегда восхищался ее непоколебимой порядочностью по отношению ко всем и вся. Нет, обижать людей она не умела. Когда она говорила с кем-то, при всех или наедине, ничья честь ни разу не пострадала.
Так что на самом деле это не она, не наша мать, сказала в тот вечер, накануне нашего пятнадцатого дня рождения:
– Ну как мне любить графа Дракулу и его краснощекую невесту? – Это она имела в виду меня и Элизу. Не она, не наша мать вслух спросила нашего отца:
– Как я могла родить на свет пару слюнявых тотемных столбов?
И прочее в том же духе.
* * *
А отец? Он обнял ее и прижал к себе. Он плакал от любви и жалости.
– Калеб, о, Калеб, – сказала она, лежа у него на груди. – Это не я.
– Конечно, не ты, – сказал он.
– Прости меня, – сказала она.
– О чем ты говоришь, – сказал он.
– Простит ли меня Бог хоть когда-нибудь? – сказала она.
– Уже простил, – сказал он.
– Как будто в меня вселился дьявол, – сказала она.
– Так оно и было, Тиш, – сказал он.
Ее помешательство мало-помалу проходило.
– О, Калеб … – сказала ока.
Если вам показалось, что я бью на жалость, то скажу вам сразу: мы с Элизой в те дни были не более эмоционально ранимы, чем Великий Каменный Лик в Нью-Хэмпшире.
Отцовская и материнская любовь была нам нужна не больше, чем рыбе зонтик, как говорится.
Поэтому, услышав недобрые слова матери, даже поняв, что она желает нам смерти, мы отреагировали на чисто интеллектуальном уровне. Мы любили мудреные задачки. Может, мы найдем и решение маминой проблемы – конечно, не доводя дело до самоубийства.
Она постепенно взяла себя в руки. Она укрепила свой дух в предвидении сотни дней рождения своих детей, если Господь решит подвергнуть ее такому испытанию. Но перед тем, как ей это удалось, она сказала:
– Я бы отдала все на свете, Калеб, за малейший признак разумности, за то, чтобы хоть искорка человеческого мелькнула в глазах одного из близнецов.
* * *
Для нас это была пара пустяков.
Хэй-хо.
* * *
Мы вернулись в Элизину комнату, и мы написали большое послание на простыне. Подождав, пока наши родители крепко заснут, мы прокрались в их спальню через фальшивую заднюю стенку шкафа. Мы повесили свое послание на стенку, чтобы оно сразу попалось им на глаза, как только они проснутся.