– Как делишки, детишки? – так он обычно говорил.
Мы отвечали ему: «Агу», и «Гу-гу», и прочее в том же роде. Мы его прозвали «Друг детишек».
Мы со своей стороны делали все возможное, чтобы каждый следующий день был точь-в-точь как предыдущий. Каждый раз, как «Друг детишек» хвалил нас за хороший аппетит или хороший стул, я неизменно затыкал себе уши большими пальцами, а остальными шевелил в воздухе, а Элиза задирала юбку и щелкала себя по животу резинкой от колготок.
Мы с Элизой уже тогда пришли к единому мнению, которого я до сих пор придерживаюсь: можно прожить безбедно, надо только обеспечить достаточно спокойную обстановку для выполнения десятка простых ритуалов, а повторять их можно практически до бесконечности.
Мне думается, что жизнь, в идеале, должна быть похожа на менуэт, или на виргинскую кадриль, или на тустеп – чтобы этому можно было без труда научиться в школе танцев.
* * *
До сих пор я не знаю, что думать про доктора Мотта: иногда мне кажется, что он любил Элизу и меня, знал, какие мы умные, и старался оградить нас от беспощадной жестокости внешнего мира, а порой мне кажется, что он не соображал, на каком свете живет.
После смерти матери я обнаружил, что ящик для постельного белья в ногах ее кровати был битком набит конвертами с отчетами доктора Мотта – он их присылал два раза в месяц – о состоянии здоровья ее детей. Он сообщал о том, что мы все больше едим и соответственно растет объем наших экскрементов. Он всегда упоминал о нашей неизменной жизнерадостности и о нашей природной устойчивости к обычным детским болезням.
По сути дела, он сообщал о вещах, которые без труда понял бы подмастерье плотника, – к примеру, что в возрасте девяти лет мы достигли роста в два метра.
Но, как бы мы с Элизой ни росли в высоту, одна цифра в его отчетах никогда не менялась. Наш интеллектуальный возраст оставался на уровне двух-трехлетнего ребенка.
Хэй-хо.
* * *
«Друг детишек» – конечно, не считая моей сестры, – один из немногих людей, которых я хотел бы повстречать в загробной жизни.
Мне до смерти хочется спросить его, что он действительно думал о нас, когда мы были детишками, о чем только догадывался, а что знал наверняка.
* * *
Мы с Элизой, должно быть, тысячу раз давали ему повод заподозрить, что мы очень умны. Притворялись мы довольно неумело. В конце концов, это вполне возможно, если вспомнить, что мы, неся при нем разную околесицу, вставляли слова из иностранных языков, которые он мог понять. Он мог бы заглянуть в дворцовую библиотеку, куда прислуга никогда не забредала, и заметить, что книги кто-то трогал.
Он мог случайно сам обнаружить наши потайные ходы. Он обычно отправлялся бродить по дому, покончив с осмотром своих подопечных, это я точно знаю, а слугам объяснял, что отец у него был архитектор. Он мог даже пройти по одному из потайных ходов, найти книги, которые мы там читали, увидеть своими глазами закапанный парафином пол.
Кто знает…
* * *
Хотелось бы мне также узнать, что за тайное горе его грызло. Мы с Элизой в детстве были так поглощены друг другом, что почти никогда не замечали, как себя чувствуют другие люди. Но печаль доктора Мотта произвела на нас сильное впечатление – значит, это было глубокое горе.
* * *
Я как-то спросил его внука, Короля Мичигана по имени Стюарт Малиновка-2 Мотт – не знает ли он, с чего это доктор Мотт вел себя так, словно жизнь его раздавила.
– Сила тяжести тогда еще не выкидывала фокусов, – сказал я. – И небо было голубое, а не желтое, не распрощалось навеки с голубизной. И природные запасы планеты тогда еще не истощились. И страну не опустошили эпидемии албанского гриппа и Зеленой Смерти.
У твоего деда была славная малолитражка, славный маленький домик, славная маленькая практика и славная женушка, и славный малыш, – сказал я Королю, – а он только и знал, что хандрить!
Мы беседовали с Королем в его дворце на озере Максинкукки, на севере Индианы, где в прежнее время располагалась Кульверовская Военная академия. Формально я еще был Президентом Соединенных Штатов, хотя ситуация полностью вышла изпод моего контроля. Конгресса вообще больше не было, не было ни системы федеральных судов, ни казначейства, ни армии – ничего.
Во всем Вашингтоне, штат Каролина, осталось, Должно быть, человек восемьсот, не больше. Когда я явился засвидетельствовать почтение Королю, со мной оставалось только одно «сопровождающее лицо».
Хэй-хо.
* * *
Он спросил, считаю ли я его своим врагом, и я ответил:
– Да что вы, Боже упаси, Ваше Величество, – я в восторге, что человек ваших масштабов установил законность и порядок на Среднем Западе.
* * *
Я так выспрашивал Короля про его дедушку, доктора Мотта, что он наконец рассердился.
– Бог ты мой, – сказал он, – где вы видели американца, который знает что-нибудь о своих предках?
* * *
В те дни он был сухощавый, гибкий, закаленный – воин-святой, аскет. Моя внучка Мелоди познакомилась с ним, когда он стал грязным сластолюбцем, жирным стариком в наряде, усыпанном драгоценными камнями.
* * *
Когда я с ним познакомился, он носил простую солдатскую форму без всяких знаков отличия.
Что касается моего костюма: костюм был подобающий для клоуна – цилиндр, фрак и брюки в полоску, жемчужно-серый жилет и короткие гетры в тон, несвежая белая рубашка с высоким воротником и галстуком. Поперек жилета была пущена золотая цепочка от часов, некогда принадлежавших моему предку Джону Д. Рокфеллеру, тому самому, что основал «Стандард Ойл».
На цепочке у меня болтался ключ Фи Бета Каппа из Гарварда и миниатюрный пластмассовый нарцисс. К тому времени я официально изменил свое второе имя с Рокфеллера на Нарцисс-11.
– Ни убийств, ни растрат, ни самоубийств, ни алкоголиков, ни наркоманов в той ветви семейства вроде бы не было, – продолжал Король. – Насколько мне известно.
Ему было тридцать. Мне было семьдесят девять.
– Может, дед был из тех чудиков, у которых хандра врожденная! – сказал он. – Это вам в голову не приходило?
Может быть, некоторые люди и впрямь рождаются несчастными. Я от души надеюсь, что это не так.
Что касается меня и моей сестры: у нас была врожденная способность и твердая решимость быть абсолютно счастливыми до самой смерти.
Похоже, что и это было какое-то уродство.
Хэй-хо.
* * *
Что такое счастье?
Для нас с Элизой счастье означало: быть вместе неразлучно, иметь кучу слуг и вкусной еды, жить в тихом, полном книг дворце на астероиде, засаженном яблонями, и расти рядом, как две обособленные половины единого мозга.