— Но он… он даже моложе меня…
— Да, ему еще нет восемнадцати, — согласился Никитин. — Ну и что же? Он богато одарен. Свою первую оперу он написал в пятнадцать лет. И он — а это важнее всего! — страстно желает трудиться! Я отродясь так ничего не хотел — вот разве что девок… ну и хлебного винишка… Но поговорим о твоей судьбе, сударь. Мы тут потолковали и решили — тебе надобно припомнить все, что связано с бедной госпожой Степановой. Все! Понимаешь? А я буду тебе помогать.
— Как?
— Разговаривать с тобой и записывать вся полезное. Келлер говорит — он не выдержит и запустит в тебя чернильницей. А я — разгильдяй и повеса, только посмеюсь, коли что не так… ты что, сударь?..
Санька не признался, что у него возникло острое желание за ехать Никитину кулаком в веселую физиономию.
Фигурант более, чем танцевальное, должен освоить другое искусство — сдерживать себя. Если среди береговой стражи возникнет безобразная склока, начальство разбираться не станет — всем штрафы назначит. Потому береговая стража, коли что, сора из избы не выносит и показывает вид, будто все более или менее благополучно.
А что фигурант Румянцев в одних чулках на сцену вылетел — так то его вина. Какие башмаки с дырками в подошвах? Нет никаких башмаков! Хоть весь театр обыскать — нет!
Санька отошел к окну. Там ничего не разглядеть — да это и неважно. Лучше видеть пустой мрак, чем эту глумливую морду…
— Не хочешь разговаривать? А найти убийц своей прелестницы хочешь? — спросил Никитин. — Ведь это — все, что ты для нее теперь можешь сделать! Вот тоже обожатель сыскался на мою голову…
— Черта ли тебе в моих бреднях? — буркнул Санька. — Вы бы лучше докопались, кто из наших был посредником и выманил ее в антракте за кулисы.
— А что, ее нужно было выманивать?
— В антракте ей положено сидеть в уборной и отдыхать. А коли она оказалась там — выходит, позвали?
— Так… И как же ее могли позвать?
— Почем я знаю! Словечко шепнули во время танца, это совсем просто, рукой знак подали… ну, коли у них было заведено в том месте встречаться…
— А раньше ты, сударь, за ней такое замечал?
— Раза два или три она, когда мы из уборной спускались, уже внизу была, — подумав, отвечал Санька. — Не мог же я в антрактах возле ее уборной околачиваться. Меня бы с женской стороны в шею погнали.
— М-м-м…
Не сказав ничего более, Никитин подхватился и выскочил из комнаты.
Санька нехорошо усмехнулся — удалось-таки выжить. Что за дом — один его постоянный посетитель взбесился от собственных талантов, другой так и режет по живому, по больному… Хоть беги от них прочь!
Он вспомнил про Бянкину, которая обещала по-всякому извернуться, но выручить из беды. На следующую ночь была назначена встреча с ее подружкой. А ведь она, Федька, придумает, как выкрутиться! И дурацких вопросов задавать не станет…
Санька редко испытывал к Федьке чувство благодарности, но сейчас, в одиночестве, он даже улыбнулся, вспомнив ее рябое личико. Ну, не красавица, но он видел ее ноги открытыми куда выше колена — и знал, что ног такой стройности не то что в театре, а во всем Петербурге немного найдется.
Может, Федька что-то важное заметила? Тогда-то, до убийства, никто не придал бы значения случайной краткой беседе Глафиры с кем-то из береговой стражи — ну, столкнулись за кулисами, обменялись словечком… хотя не в обычаях Глафиры такие разговоры…
И тут Санька понял, с кем она могла беседовать свободно, потому что с детства к этому человеку привыкла. Сенька-красавчик! Они же в одном классе обучались, их в пару ставили, они вместе были из школы выпущены! Не купчиха просила его об услуге, а сама Глафира! Вновь возникло желание поскорее увидеть Федьку и задать несколько вопросов — девицы по этой части глазасты, может, она как-то подсмотрела Глафирины с Сенькой встречи?
Санька даже вообразил, как неплохо бы привести Федьку в этот дом, где никто ехидными взглядами и злоязычием не помешает им беседовать.
Если бы можно было так дружить с Федькой, чтобы про то никто не знал! И чтобы сама она никаких брачных планов не строила… Ей-то, поди, уже пора, но ему-то еще рано!
Заглянул служитель, посоветовал ложиться спать и не жечь зря свечи. Санька так и сделал, сперва допив вино.
Во сне явилась Глафира… В простом светлом платье, серебристом и расплывчатом — не понять, где кончается ткань и начинается грудь. Молча смотрела и кивала. Во взгляде была любовь. Санька стоял совсем рядом, а прикоснуться не мог — она все отстранялась, уклонялась, а глаз не отводила. Санька сказал ей:
— А я бы тебя под венец повел.
Она вздохнула и улыбнулась. Он заговорил страстно, что-то обещал, о чем-то умолял, плакал, угрожал, жаловался, требовал, соглашался, но вспомнить наутро не смог ни слова — только сереб ристое платье и лицо.
Проснулся он поздно — видимо, хозяин дома не велел будить. И еще был в постели, восстанавливая в голове вчерашний ход мыслей, когда вошел Келлер.
— Лежи, сударь, лежи, — сказал он. — Что это у тебя вид такой ошарашенный?
— Я понял, кто ей записочки таскал! — выпалил Санька и изложил свое подозрение со всеми доводами.
— Резонно, — согласился Келлер. — Вот видишь, поразмыслил — и умозрительно нашел того посредника. Но мог ли он, заманив госпожу Степанову в темное место, убить ее?
— Сенька-то? Да нет…
— И за большие деньги?
Санька задумался. Красавчик был не самым зловредным в береговой страже, деньги ему доставались легко, делать ничего такого, что помешало бы повенчаться с купчихой, он не стал бы…
— Нет, нет… разве что по дури… его попросили ее выманить…
— А убивал кто-то другой?
— Может, и так…
— Семен, а дальше?
— Званцев.
— С купчихой, говоришь, живет? Кто такова?
Этого Санька не знал, хотя Сенькину любовницу видал — дородная, круглолицая, лет, наверно, тридцати пяти. Или больше — черт их разберет, когда они набелены и нарумянены. Дело было летом, купчиха нацепила шляпу необъятной величины — один лишь нос и торчал из-под нарочно нагнутых вниз полей.
— Какая у нее хоть торговля?
— Тонкое полотно, — неуверенно сказал Санька. — Сенька рубахами хвалился, дома шили из своего товара.
— А лавки где держит?
— Да в Гостином, поди… или в Апраксином…
Постучал служитель, принес Келлеру записку. Тот прочитал и хмыкнул.
— Послушай-ка, сударь… отчего бы и тебе не устроить свою судьбу? — вдруг спросил он. — Я дело говорю. Ты молод, собой хорош. Купчиха — это, конечно, моветон, да ведь есть и дамы… Давай-ка я введу тебя в приличное общество. Ты что умеешь кроме как ногами дрыгать?