Федька впервые в жизни оказалась в зимнем лесу. На охоту ее никогда не звали — она не имела знакомцев, которым по карману своры собак и полки загонщиков. Кататься на санях — тоже. А пешая прогулка по пояс в снегу — это удовольствие разве что для безумца.
Лес поразил ее свежестью и роскошью. Пышные снежные подушки на раскидистых еловых лапах казались вечными — такая красота не имела права таять. Но небо, серое зимнее небо, уже обретало понемногу голубизну — пока еще слабую, нерешительную предвестницу летней синевы. И если запрокинуть голову — то над острыми верхушками елей и округлыми верхушками сосен, над белизной, была глубина — такая, что и не снилась ни одному театральному декоратору.
Пейзаж в Федькином воображении был неразрывно связан с задниками, на которых обыкновенно умещается целый мир и сходятся вместе явления, которые в природе разделены сотнями верст. Лес был однообразен — но в однообразии чувствовалось особое великолепие. А главное — сбылась детская мечта уйти в театральный задник, по тропинкам, что ведут к греческим храмам, ручьям меж камней и водопадам, вверх и потом вниз, к морским берегам, у которых несколькими взмахами грубоватой кисти набросаны причалы и парусные лодки. Лодок не было — а пейзаж был, и принял в себя, и кинул под конские копыта тропу, и мелькал справа и слева, и раскрывался впереди большой поляной.
— Стой, довольно! — закричал Световид. — Поворачивай лошадь. Нам еще домой их вести.
— Еще немного! — крикнула Федька, обернувшись.
— Хватит, хватит! Теперь я уверен, что ты при нужде проскачешь пару верст и не свалишься в канаву.
Федька прекрасно понимала — Световид учит ее не ради удовольствия, а ради своих загадочных затей, и деньги заплатит за покорность. Но сердце не выдержало — взбунтовалось. Федька разозлилась так, что впору глаза выцарапывать и космы выдирать — как задравшиеся на торгу пьяные бабы.
— Господин Световид, тебе дела нет до того, что чувствуют другие люди! — выкрикнула она, подъезжая. — Ты — мизантроп! Мы, береговая стража, не пишем философических писем, у нас шутят злые шутки, но мы добрее! Тебе наплевать на мои чувства, на чувства Румянцева, и на Бориску Надеждина тоже наплевать. Думаешь, я не вижу ехидства, когда он читает куски из своего «Словаря», не вижу твоего глумления? Ты просто жестокий человек!
— Да, я жесток, — согласился Световид, — оттого, что вы мне нужны как орудия, — и ты, сударыня, и Румянцев. У орудия не спрашивают, что оно ощущает. Спроси у танцевальных туфель, каково им, когда вы скачете по сцене. Но я плачу за услуги. И тебе — вспомни уговор. И Румянцеву — ему нашли сильного покровителя, он был введен в хорошее общество, избавлен от преследования управы благочиния, хотя одному Богу ведомо, как он на самом деле провел ту ночь. Это — честно, не так ли?
— Все равно — жестоко!
— О, Господи… — Световид поморщился. — Ты о себе, Фадетта? Жестоко заставлять молодое и здоровое существо бегать по столичным улицам, выполнять несложные поручения, скакать верхом по зимнему лесу! Ну, прямо адовы муки!
— А картина?
— Так ведь и это ты делаешь не из благотворительности! И скажи, Фадетта, — я к тебе хоть пальцем прикоснулся? Кроме тех мгновений, когда затягивал шнурованье? Ты ведь в Бога веришь?
— А ты, Световид?
— Если Господь послал мне на пути именно береговую стражу для решения моих задач — то я беру ее и употребляю в дело…
— Вот тоже дело — собирать слухи и сплетни, чтобы использовать их в журнале!
— В каком журнале?
Впервые Федька услышала в Световидовом голосе беспокойство.
— В «Кабалистической почте», сударь!
— Вот оно что. Ты полагаешь, что лишь ради журнала вы с Румянцевым выполняете мои распоряжения?
— Да.
— А правду знать хочешь?
— Нет.
Световид усмехнулся.
— Ну да, у тебя же на все случаи жизни своя правда. Переубедить тебя невозможно. Очевидно, надо, чтобы ты набила несколько хороших шишек. Довольно, мы зря тратим время. У нас еще кое-что намечено…
Оказалось, что у него на груди, за бортом полушубка, висел на веревочной петле пистолет.
— Держи и сделай выстрел, все равно куда.
— Зачем? — Федька даже испугалась.
— Затем, чтобы знать — каково это. Не бойся, Фадетта, будут только грохот и отдача — оружие в руке сильно дернется. И этого с тебя пока хватит. Учить тебя стрелять в цель — большая морока, хотя многие наши дамы умеют и тем развлекаются. Если тебе и потребуется пистолет — то в ближнем бою, когда противник в двух шагах. Да он и придуман-то был для ближнего боя.
Федька осторожно взяла за рукоять протянутый пистолет.
— В меня только с перепугу не выпали, — Световид преспокойно, даже медленно отвел рукой глядевшее прямо ему в грудь дуло. — Ну-ка, сбей снег вон с той ветки. Более пока не надобно. Держи двумя руками и жми, не бойся. Это нужно ощутить — как боль, когда учишься стоять выворотно.
Федька прищурилась и выстрелила в ветку. Грохот оглушил ее, она чуть не выронила оружие.
— Отлично, Фадетта. Теперь ты при нужде не побоишься стрелять. Возвращаемся на конюшню, — сказал Световид, забирая пистолет. — Сильф из тебя выйдет. Лучше бы, конечно, тебя поучил Выспрепар, вот кто меткий стрелок. Может, когда и получится.
Теперь впереди скакал он, а Федька, чтобы не отстать и не заблудиться, — следом. Правое ухо было как не свое. Она видела спину Световида в светлом овчинном полушубке — и вдруг пожалела, что отдала пистолет. Эта спина была бы прекрасной мишенью.
На конюшне они забрали троих лошадей — гнедую кобылку, каракового мерина и еще рыжего.
— Раз уж тебе так понравилась конная езда, мы можем часть пути проехать в седле и потом пересесть в сани, — предложил Световид. — Но назавтра твои непривычные ноги будут болеть.
— Не будут!
Рыжего мерина привязали к задку саней. Пахомыч поехал впереди, Световид и Федька — следом, рысью, колено к колену. Сперва молчали, потом он заговорил.
— Помнишь, ты упрекнула меня в жестокости?
— Да.
— Я решил объяснить, что происходит, чтобы ты могла, выполняя поручения, при нужде принимать решения самостоятельно.
— Объясняй, сударь, — с высокомерием театральной королевы сказала Федька.
— Когда-нибудь я найму француза, чтобы внушил тебе хорошие манеры. Это дело семейное. Моя мать — незаконнорожденная дочь богатого человека, не вельможи, но человека достаточно знатного. Он воспитал ее у себя дома, выдал замуж, и появился на свет твой покорный слуга. Батюшка мой погиб на турецкой войне. Матушка после того прожила недолго. Меня вырастил дед.
— И меня… — сказала Федька, хотя собиралась гордо молчать.
Как-то так вышло, что караковый мерин и гнедая кобылка, не чувствуя посыла, пошли шагом, и никто не призвал их к порядку.