— Как это — вскачь? — удивился я.
— А так, сударик, — он подкрался кустами, хвать корзинку — и назад. А в кустах у него конь стоял. Да что за конь! Вороной, высокий, вершков четырех, не меньше! Господский конь, хороших кровей! Как он в седло вскочил — ну, чистый бес! И ускакал с нашей корзинкой!
Я не сразу понял меру конского роста — лошадники, указывая, сколько от земли до холки, выпускают слова «два аршина», как общеизвестные. Два аршина и четыре вершка — это для лошади немало, тем более что местные жители ездят на низкорослых коньках. И вскочить на такого слона — это еще уметь надобно…
— А что за вор? Вы его хоть разглядели?
— Успели разглядеть, да что толку? Парнишка, ростом с тебя, сударик. Лет, может, четырнадцати…
— Ваня! — вскричал я. — Точно — мой Ваня! Куда он поскакал?!
— К Бергу, — и старший указал рукой направление.
— Погодите, Алексей Дмитрич, — вмешался Гаврюша. — Надо сперва вызнать приметы. Может, и не он. Макар Ильич, каков парнишка с виду?
— Невысок, белокур, шапчонка на нем дрянная, а волосы сбоку выбились. Да кто ж его разглядывал? Мы кричим: «Имай вора!», а он — на коня, да еще как ловко взлетел!
— Говорю тебе — Ваня! — я даже сердцебиение ощутил. — Он, больше некому!
— Ваню ж де Бах где-то спрятал.
— Это де Бахова жена так полагает. А сам-то он молчал, не признавался!
Гаврюша все же разжился у единоверцев сухарями, и мы поехали в сторону Берга, совещаясь на ходу. Что я, что Гаврюша — оба мы представляли, что такое сыск, но не имели опыта. Выдумали в конце концов, что надо заезжать во все дворы, что попадутся по дороге, и выспрашивать: не было ли каких пропаж. Я сойду за переодетого полицейского сыщика, Гаврюша — при мне помощником, толмачом. И скажем так: ищем-де беглого вора.
Оказалось, что пропаж было множество. Но все какие-то неподходящие. У кого-то несколько охапок дров из-под навеса уволокли, у кого-то — конский хомут. Любопытным нам показалось исчезновение большого наплечного покрывала. Если Ваня странствует налегке, то ему нужно что-то теплое — хоть на ночь заворачиваться.
Меж тем мы удалялись от Риги все более и более. Извозчик уж начал беспокоиться — заплатят ли ему странные седоки. Пришлось дать рубль задатка.
Наконец нашелся еще человек, видевший воришку на вороном коне. Но его мой Ваня ограбил не вчера, как плотников, а третьего дня. Из чего вытекало — он не продвигается вперед, а кружит неподалеку от Берга, то возвращаясь назад, то опять продвигаясь в сторону Санкт-Петербурга (я из местных названий помнил только те, что имели отношения к нашим экспедициям в двенадцатом году, да и тех половину забыл. Но мы воевали к зюйд-весту от Риги, а то, что было севернее, нас мало беспокоило).
— За каким чертом его сюда понесло? — недоумевал я. — Мало того, что сбежал из дому, так еще и удрал из цирка, прихватив чужую лошадь. В кого только он уродился? Сроду в семье никто чужой копейки не присвоил!
— Алексей Дмитрич, поворачивать надо, — сказал на это Гаврюша. — Мы забрались от Риги верст за пятнадцать, коли не больше. Вон, озеро уж когда миновали! Тут Берг и есть.
— А что за Берг, чем известен?
— Летом сюда рижские господа отдыхать выезжают. Тут чистые озера, лучше всякого морского купания. Поставил дом на берегу, купаленку выстроил — и радуйся. Можно рыбу ловить, на лодке кататься. Сейчас тут немало народу.
— И трактиры есть?
— Да придорожная корчма наверняка где-то поблизости стоит. Без нее нельзя.
— Ну так ты поезжай, а я в корчме остановлюсь. Может, у людей чего про Ваню узнаю.
— Коли Яков Агафонович узнает, что я вас тут бросил, — пришибет.
Мы доехали до корчмы под неустанную ругань нашего извозчика.
Корчма, как оно водится в здешних краях, была длинным приземистым зданием, состоявшим из двух частей — чистой половины, где кормили, поили и могли предоставить ночлег, и конюшни. Обе части соединялись дверью. Вдоль стены со стороны дороги была коновязь чуть ли не в пять сажен. Крыто же здание было потемневшим камышом.
По случаю Иванова дня корчма была убрана зеленью, а у входа стояли две срубленные березки. На лавке у стены сидели какие-то местные бездельники с деревянными пивными кружками. Издалека доносилось пение. В корчме тоже какой-то одинокий голос пытался завести песню.
Я соскочил с дрожек и оказался по щиколотку в грязном сером песке вперемешку с сухой сосновой хвоей. Сосна стояла тут же неподалеку, крепкая, с толстым кривоватым стволом и широкой кроной. Лифляндия славится корабельным лесом, но для этого сосенки должны расти тесно и тянуться вверх, а одинокое дерево для флота не годится.
Внутри я обнаружил претензию на уют — стулья были украшены резьбой, а шкаф, гордость хозяйки, расписан красками. На каждой дверце изображены были деревенские кавалер с дамой. Их-то я и похвалил, поздоровавшись с корчмаркой, зная по опыту разговоров с сестрицей, что пока женщина не услышит от тебя грубой лести — толку от нее не дождешься.
Я потребовал овса для лошадки (этим я, понятно, не лошадь хотел задобрить, а ее хозяина), потребовал и ужина для нас троих, в надежде, что голод — не тетка, и Гаврюша соблаговолит чего-либо съесть. Тут переводчик не требовался — для таких бесед моего немецкого с лихвой хватало.
На вопрос, не замечали ль тут поблизости мальчика на высокой вороной лошади, корчмарка прямо отвечала: мальчика видели, но беспокоиться не стали — это наверняка новый грум из имения Крюднера, что тут неподалеку, как ехать к новой льняной фабрике — так, не доезжая, свернуть налево. Мужчины решили, что только грум может так ловко держаться в седле и одолевать препятствия чуть не в полтора аршина.
— А что за Крюднер? — разумеется, спросил я.
— Богатый господин, разводит породистый скот. У него и лошади есть, — сообщила корчмарка. — Тоже породистые, он сам их учит.
Мы переглянулись — это не могло быть совпадением.
— Но если Ваня каким-то образом нанялся к Крюднеру, отчего ж он у плотников еду ворует? — спросил Гаврюша несколько погодя. — Неужто его там не кормят? Тут дело нечисто!
— Нечисто, — согласился я. — И потому, друг мой Гаврила Анкудинович, надо бы к тому имению поближе подобраться.
Извозчика мы улестили пятью рублями. И пообещали прибавить. На этом основании он лишь согласился ночевать в корчме. Заодно он съел и Гаврюшин ужин. Староверского упрямства мне было не побороть.
Мы с Гаврюшей были вооружены — я не расставался с тростью и пистолетами, он таскал на поясе свой гвардейский тесак. Вид у нас, одетых в долгополые кафтаны, был, как у партизан в двенадцатом году, — только вил недоставало. Вилы, впрочем, можно было взять в конюшне, но не железные, а деревянные, которые местные жители мастерят из молодых деревьев, оставив и заострив три торчащие вверх ветки, а остальные обрубая.