Меня соединил с Линкеем. (В сторону.) Меткий промах. (Громко.) Всем сестрам по иглам. Не может быть лакомым кусок, когда знаешь, что его предстоит изрыгнуть. Едва на смену любви придет храп, как воткну иглу прямо в сердце.
Потерпи, мой Линкей, если жизнь дорога. Мы, данаиды, поклялись Артемидой убить своих мужей, а не мужей – не клялись. За то, что ты пощадил мою девственность, я пощажу твою жизнь, и Артемида будет за нас. Что, мое девство не стоит твоей жизни?
Кто посмеет утверждать, что целомудрие остается невознагражденным? Линкей! Убив Даная, ты отомстил за своих братьев, но не поднимай свой меч на жен-убийц, их ждет другая казнь. Боги судили им после смерти вычерпывать воды Стикса дырявыми амфорами.
Красоту времени, она же смертная красота Европы, пытаются поймать, оправить в золото хронологических рам: некалендарный ХХ век наступил тогда-то, а некалендарный ХIХ продлился без малого… Альтернативная хронология: кто-то датирует начало ХIХ века Венским Конгрессом, кто-то паровым котлом, а я – сотворением мира и ни минутой раньше. Если угодно, то рождением сонатного аллегро. Все мы – дети Гайдна, потому и зовется он «папа Гайдн», а родился папа Гайдн марта 31 дня 1732 года, мазл тов!
Разметка века – по десятилетиям. Отсюда путаница с веком, отпущенным тебе, он тоже на руки выдается в десятичных купюрах. Разменивая очередную, можно бодро-весело заметить: «В сорок – новая точка отсчета, поэтому в сорок ты моложе, чем в тридцать девять». Говоривший так профессор Нерон воспринимался чуть ли не пожилым в преддверии своих сорока.
Мы познакомились с ним в семьдесят пятом в замиренном восточном Иерусалиме – не уже замиренном, а еще замиренном. Нерон – анаграмма его имени, впрочем, тоже не настоящего, как у многих израильтян. Учившийся не то в Гарварде, не то в Йеле, он, «как бык шестикрылый и грозный», готов в клочья растерзать бунтующую студенческую чернь. Его центральноевропейская юность пришлась на пору иных баррикад. Он предрекает гибель трусливому Западу. На небольшом сухоньком лице уже отблеск пожара. Он уже любуется полыхающим Парижем, взятым без боя (в отличие от Будапешта). «Скоро мы увидим, как советские солдаты будут грабить “Галерею Лафайета”».
Боксируя с моей женой указательными пальцами, профессор Нерон назидательно приговаривал: «Хотите быть Зиной Мерц?» Я: «Перспектива стать Октавией заманчивей? [97] » На что тут же получил в зубы, со словами: «Оно разговаривает».
Что ж, у меня «сложная система защиты», как мне будет замечено человеком в белом халате. С профессором Нероном я сквитался быстро, напечатав под его настоящим именем «бардовскую песню»:
Бредем в молчании суровом,
Венгр и поляк.
И кровью нашей, как рассолом,
Опохмелялся враг.
Гремят по Будапешту танки,
Пой, пуля, пой!
Пусть знают русские портянки:
На Висле я – свой.
Нам в Польше кровь сдавали братья,
Иген – так.
Приятель был у меня Матьяш,
Парень чудак.
На Висле, Влтаве, на Дунае,
На Эльбе – о-ооо!
На Тиссе, Буге, Даугаве
Я – сво-ооой!
Бредем по Пешту, вдруг оттуда,
Сквозь ток вод,
Свою загадочную Буда
Улыбку шлет.
Нам звезды Эгера сияли,
Я видел сам.
А значит душу не распяли —
Но пасаран!
Бредем в молчании суровом… —
и т. д.
Решительно ничего не стоит ненароком забрести в семидесятые – шестидесятые скончались до срока. Но и родились преждевременно, между Московским фестивалем молодежи и студентов и американской выставкой в Сокольниках. Пожужжав шестикрылым серафимом, шестидесятые влипли в процесс Синявского – Даниэля. Потом был июнь шестьдесят седьмого, когда пятая колонна распрямила согбенную спину. А годом позже, двадцать первого августа, шестидесятые почили в бозе.
У каждого, разумеется, своя жизнь, разбитая на свои десятилетия. Не мне, обитателю параллельного мира, составлять хронологическую таблицу к чужому учебнику истории. Одно универсально: в шестидесятые годы Россия упустила последний шанс, и это понимали все, даже не понимая, что понимают.
APOLOGIE DE LA FUITE [98]
Я прошел по конкурсу и буду бежать с Исачком в одной упряжке: «Гррр… Загррраница…». С дружным лаем. В глазах бабушки Гитуси это понизило статус упряжки. Мать, когда узнала, что я принят, набрала ее номер: «Жаль, Иосиф Исаакович не дожил до этого дня, он был бы счастлив. Он так своим младшим сыном гордился».
Беломраморные колонны, красный плюш. Священное место, где ребенком Стравинский увидал Чайковского. А тут вдруг я огласил его своими победительными альтовыми звуками. И повторяю, что бы там ни говорилось, Кагарлицкий содействовал этому так же мало, как попытке угнать самолет – о чем, вопреки обыкновению, в дадзыбао появилось микроскопическое сообщение: «В аэропорту “Быково” предотвращена попытка вооруженного захвата самолета, совершавшего рейс по маршруту Ленинград – Лодейное Поле (допустим). Воздушные пираты задержаны, ведется следствие». Поверьте, что Кагарлицкий тут ни при чем.
Тем не менее, когда из автомата на Невском я позвонил домой, то для пущего драматизма добавил, что Александр Яковлевич на читке мне очень помог – «подсказал палец». С моей стороны это был рецидив детства. Дети пережимают, когда рисуют. Ломают карандаши. Так и я. Рядом стоявшая женщина сделала из услышанного выводы: «Звонит: поступил! А на самом деле по подсказке Александра Яковлевича. И все так у нас делается». (А может, «у них» – несмотря на хорошее честное лицо?) Она не сдержала своего возмущения и язвительно поздравила меня с успехом.
Я врастал в коллектив – сперва по колено, по пояс, в идеале по горло. Тебе, сопляку, говорят «ты» (кроме нескольких дам, эти на вы), ты же всех по имени-отчеству, это нормально, ваньковставание по возрастному признаку. (Представьте себе, чтобы в «моем Берлине» Давыд Федорович говорил Бергу: «Коля, знаешь, не крути мне бейчики».)
Помесь индюков и зайцев – порода знакомая, но в таком количестве встречается только там, где в одночасье можно лишиться своей исключительности. Это относится к нескольким десяткам клезмеров, из которых состояла струнная группа: «исачки». Филармония входила в систему магазинов «Березка» – или, лучше сказать, в одну с ними систему, этаким впередсмотрящим. Этакий внешторг при идеологическом отделе ЦК. Здесь нужен глаз да глаз. С духовиками, с «духовенством», струнники уживались, как мы с Курбаками. Если б еще сидели вперемешку, но наличие «мест компактного проживания» только усугубляло вражду. Златоглавая медь ревела в своем углу, струнный муравейник наяривал в своем.