К седьмой годовщине взятия Казани «Комсомолец Татарии», как теперь называлась газета, опубликовал с десяток читательских писем. В своих письмах читатели предлагали Булак именовать отныне Протоком Комсомольца Карпова. Инициатива была согласована с зампредисполкома Попковым, который вроде бы согласился поддержать, но потом дал «задний ганг»:
– Все водные артерии страны, от Волги до Мельничного ручья, находятся в союзном подчинении. Они подобны водяным знакам, удостоверяющим подлинность казначейского билета. Изготовление местных денег есть посягательство на целостность страны, статья – измена родине.
А тут еще совпало с переименованием Москвы в Ленинград. Было и такое. Как мы помним, кончилось тем, что Ленинградом назвали не Москву, а Петроград. Как корабль назовешь, так он и поплывет.
После этого волна переименований, захлестнувшая страну в первые годы революции, превратилась из цунами в легкую рябь. Волга так и не стала Ителем, что было в планах, а Булак – Протоком Комсомольца Карпова. Вместо этого в который раз переименовали Дворянскую. Она уже была и Троцкого, и Одиннадцатого сентября – в честь взятия Казани [23] .
Взятие Казани – старая песня. Оно праздновалось всегда. Не всегда в этот день, и не всегда сопровождалось возложением венков в Черном Озере под пение «Варшавянки». Бывало, над городом висел пороховым облаком густой гул колоколов и в Благовещенском пели божественную литургию. Однако сути дела это не меняет. И одиннадцатого сентября, и второго октября праздновали одно и то же: лихое, сопровождающееся сабельным звоном, очередное перераспределение собственности, очередное «было ваше, стало наше».
В десятую годовщину взятия Казани дядя Ваня в присутствии городской общественности потянул за бельевую тесемку, и наволочка, прятавшая заветное имя, упала. Перед тем слово взял Николай Варфоломеевич Попков, которого до обидного рано упекут. Иногда думаешь: судьба – живое существо, завистливое и злорадное, и чувств своих по-бабьи не стыдится, и если тебе хорошо – берегись! Нет чтоб жене товарища Попкова дать пожить до года тридцать седьмого или даже тридцать восьмого – с дочкой, с дачкой, с тачкой, с жучкой, со Степанидой-домработницей, с Ахметкой-дворником. И вкусить-то не успела. При НЭПе была молодая, глупая, тополек мой тополек, в красной косынке. Розка Рамзаева, на одной с ними лестничной площадке, уписывала свой кус злорадства за милую душу, глядя, как Николая Варфоломеевича увозят на дровнях, что твою боярыню Морозову, под улюлюканье малых бесов. А самой Розке еще ходить и ходить в шубе и на дачу ездить, прежде чем встретятся обе в далеком Алжире. Там обмотанные до самых глаз туареги нападают на французский гарнизонный госпиталь… Просыпаешься, а ты в АЛЖИРе – Актюбинском Лагере Жен Изменников Родины.
Это короткое лирическое отступление, принужденное как рифма «розы», – альтернатива красноречию товарища Попкова, которого нам пришлось бы в противном случае заслушать. Слова зампредисполкома были встречены аплодисментами, послужившими дяде Ване сигналом. ДядьВанино лицо озарено блаженной улыбкой. Ему ведомо сокровенное – это могло быть грядущее царство, омытое кровью его единственного сына; но могло быть и иное совсем, о чем кроме Трауэра, никто не догадывался. С просветленным челом дядя Ваня потянул за тесемку – и спала пелена. И открылась взорам табличка: «Ул. Комсомольца Карпова».
На этой улице дяде Ване выделили большую комнату в доме пятнадцать, который на третий год войны Козыриха незадорого уступила специалисту по лечению, удалению и мостостроению. Построим новый мир в отдельно взятом рту. Сам Козырь по неосторожности выстрелил себе в рот. Несчастный случай, ничего оригинального, такое нередко бывает с купцами первой гильдии. После него остались сын-гимназист и дочь-девица да безутешная Козыриха: вся в черном, в руке скомканный белый платочек. Как на картине Прянишникова-Маковского-Перовского. Они съехали в мглистое студеное никуда: мамаша с дочерью в одинаковых пуховых платках, отрок в гимназической шинели и в башлыке поверх фуражки.
А в их дом въехал прощеный вор, то есть крещеный жид. Три фургона стояли у дверей. Грузчики вносили вещи – с какими-то вальсировали, обхватив, как даму в танце, что-то волокли, как боярина на казнь, – на ремнях, всей артелью, приговаривая: «На себя… на себя… на себя… таперича заходим… заходим… ставь…». Сугубо почтительно и даже в трепете был внесен больших размеров тщательно упакованный предмет, контурами и впрямь напоминавший трон – да только не меняемся с тем государем, что будет на нем восседать: зубоврачебное кресло. Марк Захарович Брук, как церемониймейстер, ступал впереди на цыпочках, жестами указывая: сюда прошу, а теперь сюда, здесь будет кабинет. Следом по частям внесли бормашину: отдельно педаль, отдельно штатив, отдельно сверло.
Въезжавшее семейство, в отличие от съехавшего, Аллах благословил только сыном. Пополнение прибудет, но заставит себя подождать: Лилечка родится десятью годами позднее своего братца. Их мать, Саломея Семеновна, одного роду-племени с Марком Захаровичем – в веру Христову обратились еще ее родители, и произошло сие душеспасение в незабвенное царствие Александра Николаевича – Освободителя… убиенного… (Черт, думаешь, вот уж не повезло России, так не повезло.)
Когда дядю Ваню подселяли к ним, все это уже не имело значения. С принятием безбожия теряло свою силу крещение. Последующая замена вероисповедания национальной принадлежностью окончательно закрепит каждого за своей нацией. «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день», – скажет один выпускник центральной крещено-татарской школы другому. И снова окажутся они татарами в законе.
Уплотнили Бруков за счет столовой. Если бы излишки жилплощади изымались в пользу какой-нибудь бывшей солдатской вдовы (комитеты солдатских вдов распустили по причине засилья в них левых эсеров), то ограничивались бы людской. Но кто поручится, что потом в столовую не вселится еще и рабочий с порохового завода – с женой, тещей и целым сопливым выводком? По крайней мере, этим Бруки могли утешаться. К тому же дядя Ваня – знаменитость по сыну. Не важно, на чьей стороне сражался сын, слава – победитель, которого не судят. В нашем доме поселился замечательный сосед. Его именем… почти что его именем – его сына названа наша улица. Еще вчера была Дворянской, но вчерашним днем жить нельзя, мы же не покойники. Вчера гордились тем, что жили на Дворянской, сегодня – тем, что к ним подселили отца Комсомольца Карпова. Лестно же, когда к крыльцу подают автомобиль: видите ли, у пионеров Игумновского района сегодня в гостях отец Комсомольца Карпова. Уполномоченный по кварталу как шелковый: «Здравствуйте, Марк Захарович. Здравствуйте, Саломея Семеновна». А бывало: «Гражданин Брук, поступила жалоба: у вас дочка на пианине играла, а людям в ночную смену». В дочкиной школе на встрече со школьниками дядя Ваня несколько раз повторил: соседка у него замечательная – Лилечка.
(С развитием капитализма в России произошло приобщение мещанства к опере. С приобщением мещанства к опере вырос спрос на цветочные имена. Но гербарий женских имен беден. Нельзя же чтоб у нас в садочке росли одни красные рожечки да маргоши. Лилечка Брук – прекрасное имя для девочки.)