Он и читал, и смотрел фильмы об СССР, но непосредственное впечатление, не входя в противоречие с рисовавшимся прежде, не соответствовало ничему. Кино – двухцветное изображение даже в прямом смысле слова. Говорят, шизофреникам снятся цветные сны. А кто-нибудь видел что-нибудь «не в цвете», кроме графики, фотографии да минималистской моды? Нет уж, если кому и снятся черно-белые сны, то именно шизофренику. Москва снится ему если не белокаменная, то чернокаменная.
Опытным путем, методом «тыка», Николай Иванович кое-как осваивался. В городе, куда он попал, лучший гид – масштаб цен в сочетании с запахом тел. Жизнь текла по трем направлениям (то же, что ревела в три ручья) – по продовольственным карточкам, по коммерческим ценам [43] , но главное, в попытке разрешить квадратуру круга: как совместить работу коммерческих магазинов с запретом на коммерческую деятельность? Это значило ответить на вопрос: что лучше, магазин без продавцов или магазин без покупателей – точнее, покупатель без магазина? Как бы там ни было, наступила эпоха торгового пуантилизма, вокруг торговой точки начиналось воспаление, называемое «очередь».
На Николая Ивановича нахлынуло предчувствие грядущих творческих свершений. Он впервые в жизни стал снисходителен к мошке: через миллион лет она придаст ценность золотой смоле, за которую отдала жизнь.
Улица шла книзу. В ее счастливой многолюдности там и сям мелькали фуражки и гимнастерки – такой длины, что, подпоясанные под самой грудью, казались юбочками цвета бутылочного стекла. (Еще на студии «Межрабпом – Русь» действовала инструкция: шпионам, диверсантам, бандитам нельзя переодеваться ни в красноармейцев, ни в милиционеров. Напротив, чекистам не заказан неприятельский мундир, «если согласно сценария это требуется для проведения успешливых разведочных операций». Хоть так да поболеть за человека в иностранной форме!)
Вдруг нас прибило к святая святых Третьего Рима – его Капитолийскому холму, его Айя-Софии: кремль странно было видеть не белокаменным, казанским, а тезкою Красной площади. В то время, что мы обходим крепостную стену, часовой механизм исполняет «Интернационал» – степенно, торжественно, пузато, в два раза медленней, чем на его родине.
«Что во Франции полька, то в Германии галоп. Ну а в России – похоронный марш. (Николай Иванович о темпах – не зная, что в полночь куранты действительно вызванивали “Вы жертвою пали”.) С виду такая неприступная, а сколько раз тебя, красавицу, брали: и татары, и поляки, и французы, и большевики. Кто следующий – немцы?» Усмехнулся. Представил себе, как рейтары на рослых «ганноверцах», попарно, в виду Триумфальной арки, той, что у вокзала, спускаются к Красной площади. «Маловероятно. Клемансо постарался, чтоб от Рейхсвера остались только рожки на касках».
Человек с котомкой смиренно спрашивает у прохожих, как пройти на Казанский вокзал – рискуя быть проигнорированным. Он же, прежде чем присоединиться к берущим приступом трамвай, вежливо спрашивает, идет ли «Аннушка» («Бета», «Гамма») к Казанскому вокзалу – рискуя в следующую минуту получить локтем в глаз, уехать без багажа или, наоборот, отправить его и потом бежать за трамваем, увешанным человеческими гроздьями. Севший в такси ни о чем спрашивать не должен, это у него спрашивают: «Куда изволите?»
У Троицких ворот Николай Иванович взял такси, мирно дремавшее, несмотря на грохот, доносившийся с Неглинной – ставшей Манежною после того, как снесли половину зданий. Тряскому допотопному «рено» все нипочем: ни пули туарегов, ни скрежет зубовный исчезающей на глазах Москвы. (Какая жалкая роль была отведена водителю санитарного «рено»: угнать заведомо пустой сейф. В законном вознаграждении ему было отказано: «Скажите спасибо, мосье, что не попали на каторгу». Урок не прошел даром. Когда Кон предложил себя ограбить, Николай Иванович поставил условие: деньги вперед. В итоге он в Москве, на пути в Казань, с кучей денег. Представление начинается.)
«Шоффэр» в кожаной куртке посмотрел на него с сомнением:
– Червонец плюс одно багажное место.
– Сдача будет? – Николай Иванович вынул десять червонцев.
Тот долго пересчитывал свою наличность.
– Будет.
У едущего в легковой машине поле зрения уже, чем у пешехода, а скорость передвижения выше. Все, что за стеклом, проскальзывает, как устрица под шампанское марки «Prestige». Николай Иванович много времени провел в шкуре – лучше сказать, в коже – таксиста. Правила уличного движения в Третьем Риме писались еще при феодальном строе. Однажды по Берлину носился обезумевший катафалк – в Москве так ездили все. «О город неистовых катафалков, не горюй, что я уезжаю, я скоро вернусь».
Это произойдет намного раньше, чем он думал.
Московский транзит его преобразил. В Казани сошел с поезда пассажир в цветной шелковой рубахе, в сапогах. «Жить стало лучше, жить стало веселей», – заявлял он своим видом, забегая «поперед батьки в пекло». В дорогу одеваются по-праздничному.
Вопреки ориентальному орнаменту вокзал в Казани хочется назвать «гауптбанхоф». На площади глазу чего-то не хватает… исчезла конная статуя. Ускакала. Было несколько мест, где казанцы назначали друг другу свидания. «Под хвостом» – у памятника государю Александру Николаевичу всея Руси. «У Гаврилы» – у памятника Державину. «Под хвостом» встречались любители фланировать по перрону, для них «мирное время» закончилось, когда в зале ожидания установили автоматы для продажи перронных билетов. Это было началом великих потрясений для Казани, которая в одночасье перестала быть провинциальным городом с уютной привычкой прогуливаться по перрону.
Ноги сами несли Николая Ивановича в оперный театр – там, средь королевских нарядов, сын хромого портняжки, росший без матери, он прикипел к жизнетворчеству. Крылатые яловые сапоги, рубаха, какую не стыдно надеть и парторгу шахты – как в той фильме о вредителях – все выдавало в нем берлинского русского:
Фольга, Фольга, муттер Фольга… —
нет, никто ничего подозрительного в нем не замечал. Его щегольство не знало предпочтений: будь то фрак, герцогская мантия или воскресные галоши. Раз он советский человек, то он и форсит по-советски – он не прикидывается, он форсит. И заметьте, он чутко остановил свой выбор на кепке, сочтя картуз головным убором вредителя.
«Может быть, и жив. Может быть, по-прежнему прикалывает тюрнюр мадамиджелле Валери. А вот и я. Вернулся из путешествия вокруг своего пупка. Ну не надо. Прошу тебя. Воскресение – одно из имен смерти. Глоток благословенного зелья, что исцеляло мадамиджеллу Бдржх».
Сашка поверил: если натощак съедать кусочек казанского мыла, то можно не мыться. Жрал дорогое мыло и не мылся. Наведаться к дураку?
«Скажи, они всё там же, на Варламовской? А ты что, думал, что меня убили? Или я утонул на болоте? Раз солнце светит, звезды горят, то я живой – это закон. Зло податель жизни – а я зло».
Оглядывался и не узнавал – узнавая. Годами все рисовалось по памяти, которая понемногу начинала воспроизводить самое себя. Разрастались раковые клетки ложных воспоминаний. Но теперь, припертый к стенке вещественными доказательствами, ты вынужден отрекаться от ересей своей памяти. Сколько алтарей ее разрушено! Пала ее церковь (вон сколько их позакрывалось). Обманутому прихожанину трудно с этим смириться. Но в следующую минуту (не в первую) то или другое место, тот или другой угол, тот или другой дом открывает настоящее свое имя. Город выглядел как труппа актеров, выступающих в новом амплуа. Апанаевская мечеть походила на революционера-подпольщика, изменившего наружность и род занятий. Фасады на Почтамтской, недавно чванные и важные, теперь вонючие забулдыги, иные со здоровенным фингалом. В будку стрелочника очередь, хотя общественный туалет не в ней, а в часовне бывш. Троицкого собора. Крестятся ли по старой памяти, входя туда, или это только собаки по старой памяти на прежнем месте задирают лапу? [44]