«Держу пари, Родиона Родионовича здесь нет. А для полной уверенности, что я никуда не денусь, положил меня в сейф». («Сытый голодного не разумеет». Скажи мне, кто из них двоих «голодный», и я скажу, кто ты.)
С легкостью выйдя из заточения, наскучившего ему уже через минуту – темнотой, духотой, невозможностью удобно расположиться, – Берг убедился, что пари он выиграл: в кабинете никого не было. Подергал двери. Одна из них, в коридор, была снабжена французским замком. Можно, уходя, захлопнуть ее за собой, а можно лишь прикрыть и тогда в любой момент вернуться. На столе лежал размноженный на ротаторе и сброшюрованный список телефонов и адресов. Трауэровского среди них не оказалось, но был телефон и адрес хозяина кабинета. Поверх красным карандашом написано: «Правление» и номер телефона. Написанное через «и», да еще от руки, оцарапало взгляд [68] . Отдельные слова порою вдруг царапались (так на московской улице Николай Иванович вдруг ловил себя на эмигрантской привычке: при звуке русской речи подавлять непроизвольное движение головы).
Он снял трубку и назвал номер. Соединение длилось так долго, что быстрей было бы добежать – как в комедии Бастера Китона.
– Правление дачного поселка, алё.
– Алё, это говорит Васильевский. Вы меня узнаете?
– Здравствуйте, товарищ Васильевский. Я вашей супруге уже сказал, на такие замки спрос, а скважню они не хотят, ключ, говорят, как от чулана. Хотят французский. А где я его по магазинной цене возьму? Только у частника. Пятьдесят – это еще по-божески. Вон Голубы себе вставили за семьдесят. А то скважню в минуту врежу. Решайте.
– Мне нужно время подумать.
Прошло больше двух часов, а он все «думает», развалясь на диване с книжкой. Оттиснутое типографским способом имя обладает над ним чудесной властью [69] .
Стрелки часов подтверждают худшее из опасений: Васильевский рехнулся. Но пока в Кремле неусыпно светится ночами напролет некое окошко, голодная смерть нам не грозит. Стрелки усов не знают ни сна ни отдыха, а с ними тикают и пульсируют рабочие кабинеты больших и малых начальников. Один из них, по-собачьи отряхнувшись после ванны, сидит весь обмотанный дефицитнейшей кинопленкой. «Граница на замке», «Верные ребята». Ждет, когда хозяин скомандует: «Ингус! Сюда!». А значит, буфеты первой категории тоже не дремлют. Открыты двадцать пять часов в сутки. Нет, голодная смерть нам не угрожает, пока в нужнике Кремлевского полка по ночам горит свет.
Николай Иванович, заложив дверь карандашиком, чтоб ненароком не захлопнулась, сходил в буфет, назвал еще не сменившуюся буфетчицу по имени, и припомнившая его Устя отпустила ему полдюжины пирожных.
– С вас двенадцать рублей двенадцать копеек. Может, без сдачи будет?
С приветливым выражением лица он отсчитал без сдачи.
– И, пожалуйста, выложите красиво, у товарища Васильевского иностранные гости… да-да, вот на этом блюде, замечательно.
– А талоны?
– После встречи Родион Родионович сам занесет, сказал.
«С Родионом Родионовичем что-то стряслось», – решил Берг наутро, во весь рот зевая и во весь рост потягиваясь на кожаном диване, чье нахождение в кабинете более не казалось странным. Утренним этот час можно считать лишь со множеством оговорок. Косцы давно полдничают, смерть как утомившись косьбою. Покосы простирались до самой реки. Солнце невыносимо било им в глазницы, но лишенным век, им было невозможно зажмуриться. Кто бы мог подумать, что на берегах Стикса так слепит солнце. Окна без штор – те же глазницы. (Окна в кабинете Васильевского были снабжены ресницами, веками – всем, чем положено. Потому Николай Иванович и проспал едва ли не до полудня.)
Судьба хозяина кабинета была ему не безразлична – глубоко не безразлична. Всегдашнее заблуждение считать, что Опекун печется о своих подопечных по причине любви к ним. Это скорее тревога продюсера о тех, кто должен сниматься в его фильме. А по завершении съемок будет сказано знаменитое: «Всем спасибо».
Тем не менее лежание на диване растянулось до вечера, а там и еще одна ночь подверсталась. Рано утром Берг, в своей яркой шелковой рубахе, в русских сапогах, покинул сонное царство Петушко, сдав пропуск на проходной («всем спасибо»). Предварительно звонить по номеру, указанному в адресной памятке – только тиражировать и без того банальную сцену: над распростертым телом Васильевского надрывается телефон, тут же валяется «смит-вессон», пуля пробила затылок. Офицерское самоубийство – в висок, отвергнутый любовник стреляет себе в сердце (два пальца ниже соска), а растратчик пускает пулю в рот.
Если признать, что Васильевский есть продукт фантазии Берга (а не чьей-то другой, скажем, Нашей), тогда надобно признать и то, что оный продукт, неизбежным образом восстав на своего производителя, завладел важнейшим его секретом: творить добро, желая зла. Именно благодаря Васильевскому в эти полтора дня Бергу было покойно и комфортабельно. Он пообщался со своей музой, с которой не возлежал с тех пор, как в Клайпеде развозил халы в фургончике с надписью на двух языках, литовском и идиш: «Хлебопекарня Самюэлеса Конаса» (последний – брат Давидаса Конаса, ювелира с Пяркунас). Кроме того, по поговорке «на всякий роток не накинешь платок», Берг вкушал пирожные. И даже умылся – черт возьми! – обнаружив в дубовой панели потайную дверку персонального туалета. Обедать на виду у подчиненных – одно, а спускать штаны по нужде – мы не при феодальном строе, когда при вассалах не церемонились.
– Такси заказывали?
Николай Иванович на прощанье кивнул вохровцу, получасом раньше заказавшему таксомотор «согласно пропуска» – на Карпова.
– Куда едем?
Сказать шоферу: «Серафимовича, дом два» – то же, что сказать ему: «Не твое собачье дело». Николай Иванович еще раз извлек из котомки трофейный телефонбух – убедиться.
– Да, улица Серафимовича, дом два.
– Где это?
– Вы бы еще спросили, кто такой Серафимович!
Шофер такси занервничал. Взгляд Берга, вперившийся в его затылок, ощущался им как уже занесенный над головою топор. По меркам бесчеловечности совершенно безразлично: лежать на плахе лицом книзу или кверху. Завидя гражданина в белой форменной тужурке на противоположной стороне улицы, шофер покинул свой драгоценный драндулет ради спасительной подсказки.
– Так бы и сказали – Всехсвятская, – ворчал он потом. – А то же ничего не понять. Засыпаешь в одном месте, просыпаешься в другом. Тот домина, что ли?
– Домина? – не понял Берг.
Действительно домина. Космический мамонт наложил каменную кучу посреди Москвы. Николай Иванович обыскался, прежде чем нашел нужный подъезд.
– А он на дачу уехал, – отвечала сторожиха при лифте с той машинальной зловредностью, которая нам, например, позволяет ее сухонькие старушечьи ножки в огромных, коротко обрезанных валенках уподобить ножкам поганок.