– Не «нет», а «да». Это одно и то же. Спасибо за культпросвет в облаках моего невежества. Театр – моя страсть. Я сам артист.
Людмила Фоминична, подходя:
– Вы артист? Извините, на парня никакой управы нет. А где вы играете?
– В жизни.
– Ну, тогда с вами все ясно, – сказала Пашенная. – Как говорил мне Чехов, кто хорошо играет в жизни, плохо играет на сцене.
– Ну, прямо так уж он вам это и говорил. К тому же я больше драматург-постановщик.
Пашенная с Трауэром переглянулись.
– Я знаю, что вы подумали. То, что вы, собственно, уже сказали. Лучше в обратном порядке: сперва думать, потом говорить. Но это не обязательно. Есть замечательные строки:
Твореньям не пристало же
О действиях иметь сужэ.
Иметь суждение о собственных действиях. Это прерогатива Творца. Вашего покорного слуги.
– Какие у вас интересные люди бывают, милочка, – обратилась Вера Николаевна к Людмиле Фоминичне.
– Ну, это не каждый день. Обычно кроме Лидии Исаевны и поговорить не с кем. А знаете, она сказала вчера мне: «Трауэр, – говорит, – очень далеко пойдет. Только он жениться должен, а не как собака на сене…» Или я чего-то не то сказала? – спохватилась Людмила Фоминична.
– Нет, все то, – поспешила успокоить ее Пашенная. – Наоборот, все правильно. Вот сейчас будет фильм ставиться, там столько красавиц будет на вторых ролях, метящих на первые… Или я тоже что-то не то сказала?
– Ой, Борька… Ну что ты, в самом деле, он же тебя оцарапает… – тот замотал морду коту синей маминой косынкой и завязал на шее, чтобы нельзя было ее сбросить. Ослепший Барсик нелепо крутил головой, топчась на месте. – Извините, на парня никакой управы. То на мух охотился, теперь за кота взялся.
– В кота вселился злой дух. Про туарегов слышали? – Берг в блаженстве зажмурился: одного Барсика мучили, другого, наоборот, за ухом почесывали – большим пальцем босой ноги, тут же на ступеньке валялась стоптанная дачная босоножка. – Не может быть! – вскричал он. – Я вытянул выигрышный билет! Вы и есть Михаил Иванович Трауэр? Под настольной книгой я вашу подразумевал. Не верите?
В два прыжка очутился он возле котомки, оставленной лежать на траве.
– Вот видите! Умоляю – надпишите!
Действительно она. Берг издалека показывает ее, как фокусник в цирке, может быть, как гипнотизер. Михаил Иванович спускается по ступенькам: оттиснутое типографским способом имя имеет над ним чудесную власть.
– Удивительное совпадение, – говорит он, отвинчивая колпачок самопишущего пера.
– Не совсем. Я собирался вас разыскать. У меня к вам поручение, – Берг пропел:
От одной прелестной дамы,
Чья краса над вами царит.
Вам громадный привет от Александрины Витальевны. Она любит вас, как мать, а вы уехали и даже не написали маме.
– Вы что же, из тех краев?
– Да как вам сказать. Нам целый мир чужбина, отечество нам Царское Село.
– Обязательно ей напишу. Как она?
– Истомилась младешенька. Говорит, спиной чувствовала все ваши желания – до того сработалась с вами.
Трауэр задумался, чернильный коготь повис над форзацем книги. Трауэру, как писателю, полагалось иметь при себе вечное перо, чтоб в любой момент записать пришедшую в голову мысль.
– Как вас зовут?
– Николай Иванович Карпов, – чернилый коготь дрогнул. – Как, папа не предупреждал вас, что я заграницей? Старенький, ничего не помнит. Я вернулся на родину. Теперь ваш роман будет называться «Блудный сын – имя собственное»… А вот и Родион Родионович вернулся.
Васильевский на обратном пути попал в пургу сновидений. Иногда он еще открывал глаза, но был как тот уже запорошенный снежком мужичок, с которым смерть пляшет трепака. Пока автомобиль вез его к жене Люське и сыну Борьке, другая Люська отрезала от себя по кусочку баранины и варила, помешивая: этому дала, и этому дала, и ему – а больше ему не съесть, он у нас еще ма-а-а-ленький. Вдруг из маминой из спальни испекли мы каравай, вот такой высоты, вот такой ширины. Ставят в машину, Родя отпирает сейф, а там на унитазе сидит Шумяцкий с револьвером в руке: А-А-А-А! Просыпается. Впереди Костин затылок, и одновременно его же лицо прыгает в зеркальце. «По меркам бесчеловечности совершенно безразлично: лежать на плахе лицом книзу или кверху». Вероятно, он снова засыпает – исполненной глубокого смысла эта мысль может представляться только во сне.
Но и выйдя из кабины и глядя, как Костя выруливает задний «ганг», Васильевский не поручился бы, что бодрствует. В нескольких шагах от себя он видит «человека, который проходит сквозь стену», рядом с ним Трауэр: оба смотрят, как автомобиль пятится в гараж. Чуть поодаль ревущий Борька, которого оцарапал Барсик. У бабы Марфы в таких случаях одно лечение: «Посцы на это место, и все заживет». Сама она неоднократно прибегала к Борькиным услугам.
– Вот видишь, – весело сказала Людмила Фоминична, ластясь к мужу. – Незачем было так гнаться, товарищ и сам приехал. Никто не умер. Правильно я сказала? (С неуверенной улыбкой.)
– Как видите, ваше благородие, – подтвердил «товарищ».
– Я даже не спросила… А как вас звать, извините?
– Как звать? – Берг хитро поглядывал то на Родиона Родионовича, то на Трауэра, каждый из которых в свою очередь мог допускать, что другому еще ничего не известно. – Меня Николаем Ивановичем звать.
– Очень приятно, – сказала Людмила Фоминична.
– А как мне приятно, – проговорил Николай Иванович со значением, взгляд его сделался плотояден до неприличия.
Она обеими руками обвила руку мужа и склонила голову ему на плечо:
– Родь, хочешь поесть?.. Костя! Хотите поесть? – крикнула она. – Баба Марфа вас покормит. Баба Марфа, там пирожки есть, дай Косте.
«Мать моя девушка! Вера Пашенная…» – нет, это все ему снится.
И в довершение ко всему взору Родиона Родионовича предстал Барсик, который прохаживался, воздев к небесам предостерегающий хвост, словно говоря: «А кто на нас с мечом пойдет, тот от меча и погибнет».
Разыгрывается традиционно-дачная «пиэса». Действующие лица известны, их мотивы – тоже. Скажем прямо, мотивов в жизни наперечет. Жизнь богаче положениями, и то лишь на первый взгляд. Все взаимоцитируемо – что мы и тщимся продемонстрировать, благо повторяться без зазрения совести – задача посильная. Куда трудней дается автору наглядная демонстрация обратного. Зато к его услугам большой выбор мест действия, не говоря уж о временах. Кто сказал, что их не выбирают? Еще как выбирают, глаза разбегаются. А вот с характерами – лажа… извиняюсь, швах. На бумаге это один на всех характер, вернее, один и тот же материал, который идет на характеры, подобно тому, как шелк идет на подкладку, а мех на воротники. Знай себе вырезай известные с эвклидовых времен фигуры и нарекай их: «шофер Гейнц», «шофер Костя», «Лиля-1», «Лиля-2» и т. д. А спасает неизбежно ходульную «пиэсу», «фильму» и т. п. очередная создательница незабываемых по своей яркости сценических образов. Потому что художник по физиономиям – известно Кто.