Спускаемся в метро. Благодаря Насте я уже знаю, как стоять на эскалаторе при спуске – на ступеньку ниже спутницы, повернувшись к ней лицом. На волосах спутницы блестят капли. По сумке расползается влажный след от зонта.
– Знаете, Настя, я ведь вспомнил, кем был. – Выдерживаю паузу. – Художником. Начинающим художником.
Она смотрит на меня с умеренным любопытством. Не знает, как долго я это вспоминал.
– Удалось найти тогдашние ваши работы?
Я отрицательно качаю головой. Настя разворачивает меня по ходу движения, и мы сходим с эскалатора.
– Ничего, нарисуете новые. Нарисуете?
Улыбается.
– Я не помню, как это делается. Настя, представляете, я не помню…
Воскресенье
Вчера весь день составлял в уме план статьи. Шло легко, без всякой натуги. Я ведь художник – художник, а не историк. Мне не важна последовательность событий, меня волнует единственно факт их существования. Пункты плана записываю без всякой логики, по мере припоминания.
Не было новых вещей – все ходили в старом. Был даже в этом какой-то шик – трудное время, любимая фраза той поры. Трудное время умей переживать: донашивай прежнее, а нового не надевай – даже если есть. Донашивали вдохновенно.
Газеты не продавались, а наклеивались на углах домов. Группы трудящихся их читали. Сближало.
Тайная торговля провизией. Открыто торговать запрещалось.
Вода не доходила до верхних этажей. Там воду запасали в ваннах. Набирали ванны до краев, а сами мылись в тазах.
Еще об одежде: все ходили мятые, потому что в холодное время спали не раздеваясь.
Лампы чаще всего не горели, электричество давали на пару часов в день. Делали керосиновые светильники.
Зимой замерзали сливные трубы. Туалетом не пользовались, ходили в дворовые нужники – чаще всего с ночными горшками, чтобы опорожнить. А нужники-то не во всяком дворе были.
Трамваи – редкость, приходилось ходить пешком. Уж если появлялись, то были набиты битком.
Необычное зрелище: зимой нет дыма из труб. Топить было нечем. Разбирали деревянные строения на дрова. Двери межкомнатные распиливали. Анастасия как-то болела, я одолжил у дворника 50 поленьев, потом месяц ломал голову, как вернуть. Пришлось в счет дров отдать ему серебряную солонку – еще бабушкину. Было жалко.
Карточки. Сахарные, хлебные. По трудовой карточке я приобрел себе калоши.
Долгие часы за керосином в Петрокоммуне.
Лепешки из картофельных очисток. Морковный или березовый чай. Еще о еде: на углу Большой Морской и Невского долго лежала павшая лошадь, из крупа был вырезан кусок мяса.
Самые ходовые подарки 1919 года: сургуч, бумага, перья, карандаши. Я подарил Анастасии банку патоки.
Пытаюсь воссоздать тот мир, который ушел навсегда, а получаются только жалкие осколки. И еще такое чувство – не знаю, как правильно его выразить… Вот мы в тогдашнем мире были разными, чужими, часто – врагами, но сейчас посмотришь – в чем-то, получается, и своими. Было у нас общее время, а это, оказывается, очень много. Оно делало нас причастными друг другу. Мне страшно оттого, что нынче все мне чужие. Все, кроме Анастасии и Гейгера. Своих только два человека, а раньше – весь мир.
Понедельник
Спросил сегодня у Гейгера, отчего я так долго не мог вспомнить, что был художником. И как объяснить то (здесь меня вдруг подвел голос), что мне не удается ничего нарисовать сейчас.
– Что-то с теми клетками мозга, которые отвечают за эту область, – сказал Гейгер. – По всей видимости, после разморозки они не восстановились.
– И ведь это было основным моим занятием…
– Может быть, потому именно эти клетки и не восстановились. – Помолчав, он добавил: – Зато вы хорошо пишете. Ваша, как сейчас говорят, креативность потеряла один канал, но приобрела другой. Разве ваши словесные описания не род живописи?
Изящный ответ.
Вторник
Опять сегодня думал о Секирке. Тут бессильны и живопись, и словесные описания. Ну, какое описание может передать круглосуточный холод? Или голод? Всякий рассказ подразумевает законченное событие, а здесь – страшная бесконечность. Не можешь согреться час, другой, третий, десятый. И ведь ни к холоду, ни к голоду невозможно привыкнуть. Обитатели второго этажа штрафизолятора босиком, в одних кальсонах, сидят на жердочках. Помещение не отапливается. Говорить запрещено, шевелиться запрещено. Лавки высокие, и ноги до полу не достают. Через несколько часов они до того опухают, что встать на них невозможно. Пытка длится, длится, и эта длительность убивает. Как эту пытку опишешь? О ней столько же времени нужно писать, сколько она тянется. Часы, дни, месяцы.
Месяцы редко кто выдерживает – сходят с ума, но чаще умирают. Сидишь с утра, чувствуешь висящими ступнями, как по цементному полу тянет сквозняк. Доски врезаются в бедра. Потом, когда ноги уже ничего вроде бы не чувствуют, приходит мучение всего тела и невозможность сидеть. Незаметно подводишь под ноги ладони и пытаешься чуть-чуть отжаться от жерди, чтобы было хоть какое-то движение.
В дверном окошке глаза вертухая. Они следят за тем, как напрягаются твои ладони, как согнутые в коленях ноги твои чуть приподнимаются над ногами товарищей. Вертухай входит, он с палкой. Бьет – по голове, по плечам. Ты скатываешься с лавки и с дикими воплями бьешься об пол головой. И, кажется, отделяешься от измученного тела. От звериного своего крика. Ты ли это кричишь? Тебя ли бьет ногами сбежавшаяся охрана, тебя ли вяжет? Заламывает тебе руки и за спиной привязывает их к ногам. Ты больше не человек, ты – колесо, так почему же они тебя не катят?
Волочат вверх по ступенькам, втаскивают в “фонарь”. “Фонарь” – это верхняя часть храма, служившая прежде маяком. Там сейчас нет ни светильника, ни стекол. Только ветер, самый сильный ветер, который на вершине холма. Ты сопротивляешься ему какое-то время, а потом сопротивление исчезает. И время исчезает – та продолжительность, которую невозможно описать. Ты отдаешься на волю этого ветра, он залечит твои раны, он понесет тебя в правильном направлении. И ты летишь.
Четверг
Сегодня, когда мы были в больнице, Анастасия произнесла: “Иннокентий”. Не приходя в сознание – как прежде при упоминании имени Насти. И все-таки ее сознание – брезжит, какие-то происходят в нем события, кто-то в нем присутствует. Например, мы с Настей.
Пятница
Анастасия снова назвала меня по имени.
Я наклонился над ней и сказал:
– Я здесь, Анастасия.
Повторил это несколько раз – медленно и внятно.
Спросил:
– Что вы хотели мне сказать?
Лежала с закрытыми глазами. Дышала тяжело.
Слышала ли она меня?