Эндерби все еще хватал ртом воздух. Такого не случалось с его студенческих дней, когда его однажды избили возле паба пианист и его друг за то, что он чертовски цветисто высказывался про псевдомузыку, которую пианист выдавал. Сильными вдохами Эндерби нагонял в сопротивляющиеся легкие воздух, спрашивая себя, так ли уж хочет блевать. На мгновение он было подумал, что нет. Удар в живот еще тлел и дымился угольком, и название ЛОНДОН трепыхалось в боязливом пламени предостережением, как в рекламе какого-нибудь фильма про девушек по вызову или про конец света. Он видел себя в безопасности собственного сортира, за работой над стихами. Никогда больше. Никогда, никогда больше. Женские институты. Золотые медали. Лондонские пабы. Силки, расставленные на бедного Эндерби, джины и джин, стаканы джина и джины в стаканах, только и ждущие, чтобы он оступился.
До станции Кеннингтон он добрался без особых трудностей и сел в поезд до Виктории. Сидя напротив косоглазого человека, который, по-шотландски гнусавя, разговаривал с самодовольным терьером у себя на коленях, Эндерби почувствовал корабельную качку и понял, что скоро придется бежать к борту. Потом у него возникло иллюзорное впечатление, будто жующие жвачку подростки через пару мест от него обсуждают пьесу Кальдерона. Он потянулся послушать и едва не упал на правое ухо. На Ватерлоо он был уверен, что косоглазый шотландец сказал своему псу morne plaine [14] . В животе у Эндерби били барабаны и пронзительно блеяли охотничьи рожки. Возможно, пора признать поражение, поплестись прочь и сблевать в пожарное ведро. Слишком поздно. Поезд и время оставили позади Ватерлоо, нырнули под реку, и, слава богу, вот он – Чаринг-Кросс. Чаринг-кроссоглазый встал и вышел. И терьера с собой прихватил.
– Приняли капельку, – доверительно сообщил он Эндерби и удалился на переход к линии Бейкерлоу, а собака на цыпочках потрусила следом – виляли и толстый круп, и радостный хвост.
Эндерби чувствовал себя решительно больным, а еще был сбит с толку. Он почему-то был уверен, что именно с южной платформы этой Северной линии попадет туда… ну куда-то там… Сделав несколько неверных шагов, он упал на скамейку. На плакате по ту сторону путей любитель свежего воздуха опоражнивал стакан молочного стаута, прекрасные, мощные жилы у него на горле вздувались с силой заправского питейщика пива. Рядом с ним, на акварельном наброске, искрящемся напором и смехом, уверенный молодой человек и очаровательная девушка тянули каждый на себя порцию пирога с мясным экстрактом. Дальше маленький рыжий макроцефал охал от удовольствия, засунув за щеку плитку экстракремовой ириски. Эндерби испытал позыв к тошноте, но память спасла его четырьмя строками застольной песни, которую он написал в пьяной юности:
И я бродил во тьме и страждал,
Блевал я над канавой каждой,
Стою столбом, бывало, я,
И голову склонил…
Это отбросило нынешнюю тошноту назад в прошлое, а еще обезличило. Утешение в искусстве. Невидимый пока поезд ревом Минотавра известил о своем приближении поджидающих пассажиров. Один человек свернул вечернюю газету и заткнул в боковой карман пальто. «Поэт требует честной игры», – успел мельком прочесть Эндерби. Да сегодня просто праздник для поэтов! Поезд с силой вдавился в отведенный ему узкий рукав ураганом арктического воздуха, который пошел Эндерби на пользу. Едва он встал, у него закружилась голова, но он укрепился духом, чтобы проделать путь к Победе-Виктории: в одурении от виски вокзал виделся ему огромным и желанным сортиром паровозных свистков и сероводорода. Пошире расставив для равновесия ноги, он встал перед еще не открывшимися двойными дверьми, надеясь удержаться на вздымающейся платформе. Пассажиры за дверьми застыли, словно перед поднятием занавеса. Тут Эндерби отвесила затрещину паника сомнений, когда двери раздвинулись, и собиравшиеся входить хлынули наружу.
– До Победы пойдет? – крикнул он.
Многие из выходивших не говорили по-английски и делали извиняющиеся жесты, но невозмутимый женский голос вдруг произнес:
– Этот поезд, мистер Эндерби, вам совершенно точно не подойдет.
Эндерби прищурился на видение: перед ним стояла миссис Как-Ее-Там из «Фем», вдова автогонщика в яблочно-зеленой тафте, по переду плоско, с боков собрано складками, короткая каракулевая куртка, лодочки из козленка цвета марказита, брошь с марказитами у выреза платья, крошечные висячие серьги с марказитами, волосы цвета пенни сияют чистотой монеты. Челюсть у Эндерби глуповато отвисла.
– Если бы вы сели на этот поезд, – сказала она, – то попали бы на Ватерлоо и Кеннингтон, Тутинг-Бек и в конечном итоге Морден. Судя по вашему виду, вы бы проснулись в Мордене. Сомневаюсь, что вам там понравилось бы.
– Вам тут быть не положено, – промямлил Эндерби. – Вы должны быть на каком-то обеде, где-то…
– Я и была на обеде. Я как раз возвращаюсь из Хэмпстеда.
Двери поезда сомкнулись, и поезд уехал в свой туннель, ветер встопорщил пряди, выбившиеся из прически вдовицы, и заставил ее повысить голос, так что шотландский выговор прорезался яснее.
– И я возвращалась к себе домой на Глостер-роуд. – Невозмутимые глаза смерили покачивающегося Эндерби с головы до ног. – А это значит, что мы сядем на один поезд, и я смогу удостовериться, что вы сойдете на вокзале Виктория. Дальше вам придется отдаться под защиту тех богов, что присматривают за пьяными поэтами. – Было в ней что-то от тонкогубой кальвинистки, в ее голосе не прозвучало ни тени веселого снисхождения. – Идемте. – Она взяла Эндерби под локоть.
– Если вы не против, – сказал Эндерби, – если извините меня всего на минутку….
Зелень откликнулась на зелень. Эндерби исхитрился поймать извергшееся в носовой платок, который взял с собой для блезиру.
– О боже, – простонал он. – О, Иисус, Мария и Иосиф.
– Ну же, – подстегнула она. – Шагайте. Дышите глубже. – Она твердо повела его к линии Серкл. – А вам крепко досталось, верно?
Никакие духи не могли смыть позора Эндерби.
Эндерби вернулся к себе на Фицгерберт-авеню, дом 81, основательно протрезвевший после двух падений на задницу на обледенелых улицах от вокзала. На этой самой заднице он сидел сейчас на ступеньках и плакал. Уходившая вверх лестница начиналась рядом с дверью в квартиру Эндерби и заканчивалась на площадке с зеркалом и пальмой в кадке. Далее тянулся темный и зловещий пролет до квартиры наверху, пристанища коммивояжера и его сожительницы. Эндерби сидел и плакал, потому что забыл ключ. Он упустил (возможно, переволновавшись утром из-за визита миссис Мельдрам) переложить ключ из кармана куртки в соответствующий карман пиджака Арри. Теперь был час пополуночи, слишком поздно звонить миссис Мельдрам, чтобы она открыла хозяйским ключом. У него не было денег на номер в гостинице. На улице было слишком холодно, чтобы спать на крытой лавочке. Ему совсем не улыбалось вымаливать камеру в полицейском участке (слишком много там фараонов с физиями преступников и усами лондонских проходимцев). Лучше уж сидеть тут, на третьей ступеньке, в пальто и шарфе и попеременно то курить, то плакать.