– О, Рэчел! – прошептал он.
Миссис Холмс встала из-за стола.
– Пойдем, милая.
Когда они ушли, за столом воцарилась тишина.
– У Рэчел была трудная неделя, – произнес мистер Холмс, обращаясь ко всем сразу, но никто ничего на это не сказал. Я кивнула, и он с благодарностью посмотрел на меня. – Она очень ранимая.
Леона подошла ко мне в конце обеда, когда я неторопливо шла к выходу из столовой.
– Теа, – окликнула она меня и взяла под руку. Я удивленно посмотрела на нее. – Сегодня полнолуние.
Мы уже спускались по лестнице, и, подняв голову, я увидела, что луна действительно полная.
Я ожидала, что она добавит что-то еще… вроде «как красиво» или «она напоминает мне о доме»… хоть что-нибудь, что объяснило бы мне, почему она держит меня под руку. В ее словах прозвучало неподдельное и совершенно несвойственное Леоне волнение, от которого ее голос едва не срывался. Леона славилась железной выдержкой. Для Йонахлосси, где постоянно кто-нибудь плакал, хихикал, тряс головой в истерике, от восторга или других эмоций, подобное поведение было большой редкостью.
– Идеальный момент для ночной верховой прогулки, – наконец произнесла она и с надеждой посмотрела на меня.
И тут я поняла, что она рассчитывает на то, что я поеду с ней кататься.
В конюшне было пусто, но на всякий случай мы хранили молчание. Мистер Холмс очень огорчился бы, узнав, что я нарушила предписание врача. Но я сомневалась, что сегодня вечером ему вздумается прийти в конюшню. Кроме того, нам нравилось делать вид, что нас могут застать, делать вид, что мы чем-то рискуем. Наша жизнь в Йонахлосси была напрочь лишена риска. Мы могли не учить уроки, курить в лесу, грубить учителям, но за все это нам полагалось лишь предупреждение. Настоящей угрозой нашей репутации и пребыванию в Йонахлосси были только мальчики. Несмотря на все разглагольствования миссис Холмс о необходимости образования, о месте женщины в этом мире, самым серьезным прегрешением считалась доступность.
Мы с Леоной шли на цыпочках, стараясь не стучать по полу твердыми подошвами сапог, хотя нас могли услышать только лошади, которые налегали шеями на дверцы стойл и, насторожив уши и широко раскрыв глаза, с любопытством наблюдали за нами. Я сунула удила в рот Наари и повела ее к выходу из конюшни. Она встревоженно запыхтела мне в плечо, и я шепотом ее успокоила. Я вскочила в седло и ощутила всем телом клубок энергии, неуклюже плясавший подо мной подобно какому-то эльфу-переростку, так, что копыта стучали друг о друга. Лошадь тоже давно не тренировалась.
Леона поскакала по тропе, позволявшей пройти только одной лошади. И хотя Наари это не нравилось и она все время пыталась обойти Кинга, я сдерживала ее, натягивая удила, и привлекала к себе внимание, перенося свой вес то на одну сторону, то на другую.
Тропа вскоре закончилась, и мы выехали на просторную поляну, где, не договариваясь, привстали в стременах и дали нашим лошадям полную свободу. Они летели голова к голове, так близко друг к другу, что наши с Леоной сапоги время от времени соприкасались. Над нами, освещая нам путь, висел лунный диск. Перед нами расстилалось поле, казавшееся бесконечным. Я отпустила поводья. В ушах я ощущала жгучий холод, а голенями – теплые бока Наари. Волосы, которые у меня не было времени заплести в косу, хлестали меня по щекам. Мне хотелось, чтобы это никогда не заканчивалось. А что еще можно сказать о галопе? Об ощущении, очень близком к страху? Один неверный шаг – и Наари могла сломать ногу, а я, слетев с нее на сумасшедшей скорости, упала бы на землю.
Но любой наездник готов целую вечность скакать галопом. Я знала, что Леона чувствует то же самое. Наари неслась с такой скоростью, что я почти не ощущала ее движений. Отец объяснял мне и Сэму, что история учит никогда не забывать о том, что происходило до нас. И я из своего собственного опыта узнала, что прошлое навсегда остается с тобой. Но несясь галопом в этот вечер Дня благодарения, первого Дня благодарения, который я отмечала не со своими близкими, я знала, что оставляю прошлое позади. И каким бы иллюзорным ни было это чувство, чем быстрее мы скакали, тем больше прошлого оставалось за моей спиной.
Мы с Наари вырвались вперед – она была маленькой и плотной, так что вполне могла бежать быстрее Кинга. Но затем я почувствовала, что Леона нас настигает, и, даже не оглядываясь, поняла, что теперь мы скачем наперегонки. Прежде я просто позволяла Наари свободно бежать, но сейчас прижала голени к ее пульсирующим бокам и осторожно коснулась их шпорами. Этого оказалось достаточно. Она вырвалась вперед, и тяжелое дыхание Кинга начало отдаляться.
После мы с Леоной пешком возвращались через поле, ведя в поводу измученных лошадей. Я еще никогда и ни с кем не скакала наперегонки. Пуская своего пони галопом, я всегда была одна.
– Она очень быстрая, – наконец сказала Леона.
Я поняла, что это наполовину комплимент, наполовину напоминание о том, что моей заслуги в этом нет. Но лошади никогда не скачут наперегонки без жокеев.
– Другие девчонки меня не любят. – Она помолчала. – Они считают меня холодной. – Я поняла, что она говорит о Сисси, которая сказала как-то то же самое, слово в слово. – Мне нет дела до того, что они думают. Мне есть дело только до лошадей.
Пока она говорила, я изучала ее профиль: волевой подбородок, смягченный красивой линией носа. Я опустила взгляд на свои руки – красные и обветренные оттого, что так долго и так крепко сжимала поводья на холоде.
– Я знаю…
Я хотела продолжить, но не могла подобрать слова, и мой голос просто затих, растворился в ночи. Я знала, что это такое – любовь к лошадям. Но я также знала, что такое любовь к людям. Я знала, как это – хотеть и желать чего-то так остро, что все остальное теряет смысл и ты готов пожертвовать всем, всем без исключения. Тому, что этот День благодарения я провела не дома, была причина. А как насчет Леоны? Можно ли верить слухам? Я считала, что нет. Леона была, как обычно, невозмутима и непроницаема. Одним словом, она была сильной.
В эту ночь, лежа в постели, я думала о маме. Я впервые села на лошадь, будучи еще малышкой. Меня запихнули перед мамой, сидевшей на своей старой лошади, Чики. Чики умер, когда мне было семь лет. Больше мама уже никогда не ездила верхом. Раньше я ее из-за этого жалела. Я была уверена, что ей этого очень не хватает. Потеря лошади казалась мне большим горем.
Я не помню, чтобы мне объясняли, почему именно мама оставила верховую езду, но у меня сложилось смутное представление о том, что это каким-то образом связано с изредка мучающими ее болями, которые, в свою очередь, имели отношение к нашему с Сэмом рождению. Но мама не жаловалась.
Чики уже был у мамы, когда она выходила замуж. Он умер, когда ему исполнился двадцать один год. Для лошади он был древним стариком. Его похоронили на пастбище, там, где он упал. Отцу пришлось нанять несколько человек, чтобы вырыть достаточно большую яму. От Чики остались только фотографии. Он был очень красивым, темной масти, с добрыми глазами. Мама его любила. Это так легко – любить лошадь.