Джорджи двигал пальцами вверх и вниз по моему колену так осторожно и так ритмично, что я едва не застонала. Он делал это так долго – три, может, четыре минуты, что я перестала понимать, где лежит его рука. Выше, на бедре? Нет, ниже. Слишком высоко, недостаточно высоко.
Я положила руку на его пальцы и заставила его прекратить. Это было безумие – трогать друг друга на виду у всех, да еще рядом с моим братом. Мои бедра дрожали. Взрослые обсуждали рождественскую процессию в Гейнсвилле, о которой мама прочитала в газете. Они намеренно выбрали такую ничего не значащую тему, чтобы развеять мрачное настроение, воцарившееся за столом. И хотя это не помогало, а у тети Кэрри был такой вид, будто она может в любую секунду расплакаться, я поблагодарила Бога за то, что хоть это отвлекло их внимание. «Благодарю тебя, Господи, за рождественские процессии!» – пробормотала я, и Джорджи тихонько засмеялся, а Сэм как-то странно на меня посмотрел.
Я никогда не придавала значения снам. В детстве Сэм часто просыпался от кошмаров. Он задыхался и тяжело дышал, я держала его за руку, и все, что он мог мне рассказать, – так это то, что он падал с высокого утеса и проснулся за мгновение до удара о землю.
Я ему не особенно верила, потому что не могла себе представить, чтобы что-то подобное происходило в голове моего брата-близнеца. После костра я быстро заснула, и мне приснился Джорджи, который меня трогал. Он ласково погладил меня поверх трусиков, потом нажал сильнее, потом вставил в меня один палец. Потом два. Я проснулась, не понимая, где нахожусь. Удовольствие было таким острым, что я подумала, будто все еще сплю. Я была на грани. Я сунула пальцы туда, где во сне были пальцы Джорджи, и удивилась тому, какой твердой была моя плоть под кончиками пальцев и как остро я ощущала свои прикосновения. Потом я коснулась себя поверх трусиков, как это делал Джорджи. Я была мокрой, и трусики насквозь пропитались этой влагой. Яркие искры вспыхивали перед моими закрытыми глазами. Еще и еще, а потом я уже ничего не ощущала, кроме быстрой и сильной пульсации в паху. Я потерла лоб тыльной стороной кисти. Мне было необходимо вымыть руки.
Это удовольствие еще не успело превратиться в тайну. Я его впервые испытала и не знала, что его принято стыдиться.
Сэм разбудил меня на следующее утро, осторожно похлопав по плечу. Сначала я думала, что это Джорджи.
– Если ты хочешь кататься верхом, то тебе пора, – сказал он.
– Хорошо, – пробормотала я.
– С Рождеством! – спохватился он.
– С Рождеством, – ответила я.
Я села на кровати, протирая заспанные глаза. Сэм наблюдал за мной. Я улыбнулась, и он улыбнулся в ответ, но его улыбка была какая-то не такая. На мгновение мне показалось, что Сэм проник в мою голову, увидел мой сон и теперь знает о Джорджи.
Сэм склонил голову, и на меня волной нахлынуло облегчение: он ничего не знал.
Я покачала головой и снова улыбнулась, чтобы дать ему понять, что все хорошо, и хотя Сэм кивнул, я поняла, что он со мной не согласен.
Я хотела испытать новое препятствие, которое соорудила для Саси. В манеже команды следовало отдавать незаметно. Все должно было выглядеть так, как будто между наездником и лошадью существует полное и молчаливое согласие. Но за пределами манежа Саси слушался только тогда, когда я дергала повод и резко перемещала свой вес, била его ногами по бокам и кричала. Это выглядело очень некрасиво, зато откровенно.
Я оставила шпоры в конюшне. Когда я прижала ноги к его бокам, подавая команду, которую Саси обычно старался игнорировать, он вдруг пустился резвой рысью, выгнув шею, насторожив уши и обращая внимание на все, что угодно, только не на меня.
Именно для этого я сюда и приехала: необходимо было подчинить его себе. Я хотела, чтобы он преодолел самое высокое препятствие из всех, через которые до сих пор прыгал. И я хотела этого не ради себя, а потому, что прыжок был нацелен в нечто великое и непознаваемое.
Едва развернув пони, я поняла, что предоставила ему слишком много всего – слишком длинная прямая, слишком много времени и возможность для него – свернуть, а для меня – утратить над ним контроль. Но я ощутила, как он подобрался, готовясь к прыжку.
– Да, да, да, – шептала я в такт его галопу.
Коса хлестала меня по спине, поле зрения сузилось, и я осознавала только, как гулко стучат по земле копыта Саси и как стремительно сокращается расстояние между нами и препятствием. Теперь я полагалась только на свой инстинкт. Никто не может научить наездника выбирать момент для взлета над землей.
– Давай! – произнесла я, и мы взлетели.
Мне так хотелось, чтобы Джорджи был здесь и видел нас! Тут левое плечо Саси опустилось, и я рухнула на мокрую траву. Но я не выпустила поводья, я крепко сжимала их в кулаках.
– Все хорошо, – увещевала я Саси, – все хорошо.
Он попятился, пытаясь волочить меня за собой. Он был испуган, но также понимал, какая ему представилась возможность: если бы ему удалось отделаться от меня, он мог бы убежать, подчиняясь голосу, звучащему из глубины его мозга. Этот голос требовал от него вырваться на свободу любой ценой.
Но я крепко держала повод. Я любила этого пони и не отпустила бы его ни за что на свете. Когда он успокоился, я снова села в седло и снова направила его к препятствию. Как я и ожидала, мы преодолели его без сучка, без задоринки. Вот как был устроен мой мозг! Я была бесстрашной в подобных ситуациях и знала, что другие на моем месте ни за что во второй раз не сели бы на лошадь. Я была уверена, что высшие силы не допустят, чтобы Саси потерял равновесие дважды за один день. Это было невозможно. Время от времени наездники падали, потому что так было положено. Иначе и быть не могло, поскольку лошадь заставляли выполнять задачи, которые никогда не ставила перед ней природа. Одно падение приходилось на сто чистых прыжков.
После того как Саси остыл и я скормила ему утреннюю порцию овса, я на цыпочках пробралась наверх. Подкравшись к двери брата, я заглянула внутрь. Сэм спал на кровати, а Джорджи на матрасе на полу. Я удивилась тому, что они спят отдельно – кровать Сэма была широкой, на ней хватало места для двоих. Руки и ноги Сэма торчали в стороны под самыми нелепыми углами. Его взмокшие от пота волосы прилипли к щеке. Стеганое коричневое одеяло свалилось на пол, а простыня запуталась между его ног.
Я какое-то время смотрела на него, но не осознавала, что видела. Я смотрела просто потому, что он был там. Я перевела взгляд на Джорджи, укрытого пуховым одеялом Сэма. Он не вспотел. Возможно, на полу было прохладнее. Он спал как-то чопорно, вытянув руки вдоль тела и выпрямив ноги со слегка развернутыми в стороны ступнями и торчащими вверх пальцами.
Джорджи повернулся, и я увидела нечто коричневое, когда он сбросил одеяло. Он что-то прошептал, почти простонал, и тут в отверстие в пижамных штанах я увидела его эрегированный пенис. Он был темнее, чем остальная кожа, и отливал лиловым. Я никогда не видела голого мужчину и ни с кем не обсуждала мужскую анатомию, но каким-то образом понимала, что пенис моего кузена эрегирован.