– Да чушь это полная!
– Нет, Наташа, посмотри, у него зрачки не расширяются.
Дик сидел на корточках перед Женькой, заглядывая ему в глаза. А главный подопытный широко улыбался, посмеиваясь и подзадоривая своих инквизиторов, словно это не его руку сейчас плющили чугунные графские кулаки. Гарик тоже наклонился и заглянул Женьке в лицо:
– Смотрите, а теперь расширяются.
– Отойди. Ты просто свет загородил.
Маша протиснулась между маячившими перед ней Лошаком и Диком:
– Женька, остановись, убери руку, – и она попыталась прикрыть своей ладонью Женькину.
Но Монмартик отстранил ее:
– Маш, подожди. Видишь, Граф уже выдыхается. Его надолго не хватит.
– Да ты мне протез вместо руки подсунул. Как у Луи де Фюнеса в «Фантомасе».
– А мы сейчас проверим, – проговорил чуть слышно Гарик, для которого Машин порыв не остался незамеченным.
С этими словами Гарик отодвинул Графа и замахнулся локтем согнутой руки.
– Монмартик!.. – вырвалось у Маши.
Женька взглянул на нее и вдруг быстро отдернул руку. Но остановить Гарика было уже невозможно. Удар жуткой силы обрушился на то место, где только что мишенила Женькина ладонь. С хрустом треснуло что-то в парте. Взвыв по-дикому, Гарик схватился за локоть и завертелся, зажмурив глаза, складываясь пополам.
– Гарик, ты не ударился? – участливо поинтересовался Женька.
– Идиот! – крикнула Олька, яростно сверкнув глазами на Монмартика. – Он же так мог руку себе сломать. Соображать надо. – И она бросилась за Гариком, который, закусив губу, бродил между рядами парт, в ярости пихая их ногой.
– Больно? – заглянула ему в лицо Оля, бережно дотрагиваясь до его локтя.
– Да отвяжись ты от меня. Достала! – сорвался Гарик и выскочил из класса.
Маша с Монмартиком уже вынырнули из метропещеры на тусклый свет, процеженный через плотный фильтр дождевых облаков. Включив автопилот, они пробирались дворами нога за ногу, не слишком заботясь об оптимальности маршрута. Они шли так близко друг от друга, что их плечи то и дело соприкасались.
Маша думала об Инге. Она знала, что сегодняшний день у Инги не занят репетиторами: по вторникам она сачковала. Они могли бы поехать домой вместе и вместе потом поделать домашку. Но Инга придумала себе занятие в школе. Ну и пусть! Маша уговаривать не стала. Это не была ссора, но глупая серая кошка прошмыгнула между подругами. Повода не было. Но размолвка была. А если и был повод, то самый дурацкий, который всерьез-то не примешь – та самая контрольная по стереометрии. Инга, единственная из класса решившая задачу для двух случаев… ошиблась. Никакого второго, выстраданного ею варианта условия не было и быть не могло. Ей снизили на балл. Маша получила свою пятерку. Инга побежала к доске доказывать свою правоту, пока не убедилась сама, что наврала. С момента, как она вернулась за парту, они почти не говорили друг с другом. Маша видела предательские слезы, сверкавшие у «железной леди» на глазах. Инга отворачивалась к окну и выуживала несуществующую соринку из-под век. Четверки случались у девчонок и раньше. За первую же самостоятельную по физике они умудрились даже получить по трояку на фоне почти сплошных двоек, которые физичка, пожалев выпускников, в журнал не занесла. И никогда это не превращалось в трагедию. Но тогда и четверки и трояки они получали на пару, и в этом не было обиды.
Только сейчас Маша обнаружила, что так как-то само получилось, что она оказалась идущей с Монмартиком под руку. В питерском классе мальчишки девчонкам свою руку не предлагали. А здесь это было как-то само собой разумеющееся. Первым ее порывом было потихоньку высвободиться, но она решила, что это будет совсем глупо. Вместо этого Маша остановила своего провожатого, встала перед ним и приказала:
– Ну-ка, показывай руку! – и, чтобы Женька, по обыкновению, не успел подсунуть другую, сама взяла его за рукав.
Вся тыльная сторона ладони распухла и представляла собой один сплошной синяк.
– Господи, какой же ты все-таки глупый. Так и будешь вечно ходить то с распухшей ногой, то с опухшей рукой. Очень красиво.
Маша вспомнила, как во время ее болезни, в один из тех редких случаев, когда он никуда не спешил, она играла Жене на гитаре. Горло еще давало о себе знать, и она пела тихо, почти шепотом. Женя сидел рядом и смотрел на нее. Взгляд у него был мягкий и теплый.
– Все, устала. Горло снова разболелось. А ты умеешь играть?
– Когда-то учился. Но давно уже не играл.
– Почему?
– Подушечки пальцев грубеют. Теряют чувствительность.
– Ты это серьезно?
– Вполне.
Эта его забота о нежности пальцев так не вязалась теперь с его изувеченной рукой.
– Очень болит? Зачем ты это сделал?
– Да совсем не больно.
– Ведь неправда. Ты что – не человек?
– Почему ты мне не веришь?
Маша неожиданно резко сжала и отпустила его руку. Чуть вздрогнули его ресницы. Женька улыбнулся. Маша покраснела:
– Извини меня, пожалуйста. Это я… случайно.
Ей было стыдно. И она уже осознанно взяла его под локоть.
Женька развивал свою теорию:
– Понимаешь, наша жизнь проста, как правда, и прямолинейна до омерзения. Мы не имеем возможности ни испытать себя, ни проверить, на что способны. Чего мы стоим и на что имеем право претендовать? Вот я хочу, как минимум, всего. Но, значит, и от меня можно требовать не меньше.
Вдруг он, не останавливаясь, полез в карман.
– Вот. – На его ладони скукожилась синяя шкурка сдутого воздушного шарика, перетянутая у пупка золотой ленточкой. – Ты его вчера заказывала.
– Тот самый? – Маша недоверчиво вертела в руках резиновую упаковку для гелия.
– Самый, самый.
Маша разглядела две небольшие дырочки в синей сморщенной коже бездыханного шарика.
– Ты его испортил.
– Испортил? Надо же. Какая досада. Попробуем заштопать. Он не соглашался слезать с потолка сам, по-хорошему. Пришлось уговорить из духового пистолета.
Маша покачала головой:
– Ну, точно – заказала. Ты его убил.
– Я избавил его от мучений пожизненного заточения в подземелье. Он должен быть мне благодарным.
– Мертвые благодарности не знают. Ты всегда так решаешь свои проблемы?
Женька помрачнел.
– Но ты же просила. Эта операция стоила мне духового пистолета. Меня разоружили, но шарик не отобрали.
Маша взяла его за лацканы куртки, повернула к себе лицом и, глядя, как в классе ребята, ему прямо в зрачки, потребовала:
– Ты мне лучше скажи, только совсем честно: все-таки ты чувствовал сейчас боль?