– Думаю, что в интересах самого же свидетеля мне следует воздержаться и не задавать ему более вопросов, пока он не заручится помощью хорошего адвоката.
– Совершенно согласен, – торопливо проговорил маленький коронер. – Гм… спасибо, мистер Пинкертон. На сегодня довольно. Вы… гм… вы можете идти.
Я вернулся на свое сиденье, к убитым лицам Этель и Джона, чувствуя на себе взгляды всех присутствующих, слыша, как все невольно задерживают дыхание, когда я прохожу мимо них. По укоризненному молчанию Джона и судорожным вздохам Этель я понимал, что только что своими руками уничтожил последний шанс избежать ареста. Что ж, сейчас мне было все равно.
Я тяжело опустился на место в состоянии, близком к полному отупению.
Я лишь смутно осознавал, как выкликают Джона, – а уж о том, как он давал показания, у меня остались и вовсе самые туманные воспоминания. Собственно говоря, я даже радовался овладевшей мной летаргии – я всецело отдался ей, позволил окутать меня со всех сторон. Не сомневаюсь, это было чистой воды трусостью, но, полагаю, едва ли такую реакцию измученной нервной системы можно счесть уж совсем неестественной.
Впоследствии я узнал, что показания Джона не обнаружили ничего нового, как и показания Этель, вызванной вслед за ним. Оба они пылко – пожалуй, слишком пылко – старались сказать что-нибудь в мою пользу, да вот только возможности такой им практически не представилось. Джон, например, вынужден был рассказать о злосчастном эпизоде, когда Скотт-Дэвис кинул меня в бассейн, и хотя Этель постаралась убедить суд, что предполагаемая моя увлеченность Эльзой Верити не выходила за рамки простой приязни (едва ли это было приятно слышать девушке, сидящей тут же, у всех на виду), впоследствии я узнал, что она и сама чувствовала, как неубедительно это у нее получается.
Затем вызвали доктора Самсона, который подтвердил уже сложившееся впечатление, что пуля попала покойному прямо в сердце.
Суперинтендант Хэнкок был немногословен и ограничился строго установленными фактами. Джон потом рассказывал, что больше всего его впечатлило, как честно суперинтендант следовал теории несчастного случая. Он откровенно признал, что сами по себе факты лишь очень незначительно противоречат вердикту о несчастном случае. Судя по всему, главной несостыковкой была траектория выстрела.
В связи с этим всплыло одно любопытное обстоятельство. На винтовке, лежавшей на земле за телом Скотта-Дэвиса, обнаружились только его отпечатки. Как мы знали, само по себе это еще ничего не значило – куда важнее был тот факт, что, судя по отпечаткам, Эрик держал ружье как обычным образом, за середину, так и за кончик ствола, именно так, как держал бы, если бы и впрямь волочил ее за собой по земле. Не мне решать, добавляло ли это значимости тому, что его отпечатки вообще там оказались; но присяжных явно заинтересовало, что отпечатки на другой винтовке, той, из которой сделан был холостой выстрел, были смазаны, и что судить по ним о том, как именно держали ружье, не представлялось возможным.
Коронер объявил перерыв на ленч. Я с усилием стряхнул с себя оцепенение. Выходя из амбара, я болезненно чувствовал, сколько любопытных взглядов провожает меня.
У двери суперинтендант Хэнкок окликнул Джона:
– Все ваши гости вернутся на вторую половину дознания, не правда ли, сэр? Даже те, кто уже давал показания? Вдруг коронер пожелает вызвать их снова.
– Безусловно, – натянуто заверил Джон.
Я даже слегка удивился, что мне вообще было позволено выйти вместе с ним.
Ленч прошел просто ужасно. Все подавленно молчали. Даже де Равели, похоже, забыли былую враждебность по отношению ко мне – что само по себе было дурным знаком. Шерингэм вообще не появился. Мне сказали, что он попросил завернуть ему сандвичей и куда-то ушел: куда именно, никто не знал. Бедняжка Арморель прятала от меня глаза, и я заметил, что руки у нее чуть дрожат. По-видимому, она боялась предстоящего выступления за свидетельским столом. Что до мисс Верити, вид у нее был на удивление собранный – в большей степени, пожалуй, чем у любого из нас. Ввиду ее болезненной ситуации это показалось мне странным. Но я уже знал, сколь способна она к двуличию.
Когда заседание возобновилось, мисс Верити вызвали на свидетельское место первой. Моя защитная летаргия к этому времени уже испарилась, как не бывало. Из чувства самозащиты я попытался было призвать ее снова, но, увы, безуспешно, так что принялся внимательно следить за ходом дознания.
Выпавшее на долю Эльзы испытание оказалось недолгим. Она сообщила, что они с Эриком обручились в утро трагедии, что он выглядел совершенно нормально и что они провели почти все утро вместе. Вторая половина ее показаний касалась ее передвижений после спектакля, когда она отправилась в Колокольчиковую рощу, выждала там условленное время и вернулась домой, где Этель встретила ее вестью о произошедшем несчастье. Словом, показания Эльзы ровным счетом ничего не добавили ни к тому, что мы уже знали, ни в мою пользу.
Де Равель, следующий свидетель, слегка меня удивил, признавшись, что в то время, когда были сделаны оба выстрела, его жена была с ним у бассейна, а не принимала солнечные ванны на отведенном ей месте. Выходит, он все-таки рассказал об этом полиции. Миссис де Равель подтвердила его показания. Спрошенная о причине, Сильвия ответила попросту, что наша ребяческая затея ей прискучила; хотя она собиралась рассказать нашим лжедетективам, будто загорала, она не видела ни малейших причин и в самом деле оставаться одной. Разумеется, присяжные и помыслить не могли, как все это далеко от истины, поскольку разыгравшейся в гостиной бурной сцены следствие коснулось лишь мимоходом и подлинная ее значимость так и осталась нераскрытой.
Полиция, однако, отчасти была в курсе прошлых отношений миссис де Равель с Эриком, что стало ясно из некоторых вопросов, заданных ей Гиффордом. Однако они были столь деликатно сформулированы (по контрасту с теми, что задавались мне), что напрашивался вывод: задавали их не для того, чтобы довести скандал до сведения жюри, но чтобы намекнуть – полиция в курсе интрижки, а посему миссис де Равель лучше хорошенько следить за тем, что и как она говорит. Я оценил тонкость исполнения. Оценил также полнейшую безмятежность, с которой миссис де Равель приняла намек.
Затем вызвали Арморель – последней из нашего немногочисленного общества.
Начало ее показаний прошло вполне стереотипно – коронер расспрашивал о родстве с Эриком и тому подобном. Доктор уже постулировал, что самоубийство решительно исключается, так что ей не было задано никаких неловких вопросов, которые потребовали бы обнародовать финансовые проблемы Эрика. И лишь совсем мимоходом, поверхностно, коронер спросил Арморель, как и всех остальных, о ее передвижениях после разыгранной нами сцены убийства.
– Я притворилась, будто поднимаюсь на холм, где мне по нашему сценарию полагалось сидеть с книжкой на лугу, – ясным голосом ответила Арморель. – Только на самом деле я не пошла. Как только остальные скрылись из виду, я вернулась и спряталась в кустах на опушке.