Она открыла изумленные глаза серому свету. Новый день наступил. Джозеф любил ее в последний раз, перенеся в рай, за пределы воображения. Слезы подступили к глазам, даже несмотря на затопляющее удовольствие.

Прощание было великолепным. Но это было прощание.

Джозеф неохотно скатился с Сидони и лег, тяжело дыша, с ней рядом. Это разъединение резало как нож, напоминая о скорой разлуке. Он был совершенно обессилен. Он отдал ей всего себя. Еще никогда не чувствовал он себя настолько выжатым. Ночь была потрясающей, незабываемой.

И вот теперь она закончилась.

Он взглянул в лицо Сидони, ясное в свете наступающего дня. Она плакала. Он ненавидел ее слезы. Они заставляли его чувствовать себя так, словно у него граблями выдрали внутренности. Джозеф попытался найти слова утешения, но то, что они только что делали, лишило его дара речи. Он посмотрел в зеркало наверху. Она вытянулась с ним рядом. Ее слезы лучше всяких слов говорили о страдании, еще более мучительном из-за их молчания.

Она взяла его руку и переплела их пальцы с нежностью, от которой у него защемило сердце. Поднесла руку к губам и поцеловала костяшки пальцев с благоговением и признательностью.

И с любовью?

Черт, он не знал. Но, глядя в зеркало, почувствовал, как защипало глаза от пронзительной искренности ее жеста. Джозеф сжал руку, чтобы, даже если бы она захотела, не смогла бы повторить свои поцелуи. Как трудно было найти после этих незабываемых дней одно слово, которое было так ему нужно. То единственное слово, которое он не имел права не сказать.

Наконец сквозь спазм в горле он выдавил запретное:

– Останься.

Глава 22

Джозеф почувствовал, как мягкая податливость тут же покинула тело Сидони. Она попыталась выдернуть руку, но он не отпустил. Он намеревался удержать больше, чем только руку, черт возьми.

Он знал, каким будет ее ответ, прежде чем она заговорила:

– Джозеф, я не могу. – Голос был осипшим от слез. Она сделала еще одну менее настойчивую и такую же бесплодную попытку высвободиться.

– Конечно же, можешь.

Она не хочет покидать его. Он не мог настолько ошибиться в ее чувствах. Бога ради, она же только что плакала так, словно сердце ее разрывалось. Он приподнялся на локте, внимательно вглядываясь в ее лицо. В слабом дневном свете она выглядела печальной и подавленной.

Она повернулась к нему, и он вновь утонул в бездонных карих глубинах. Никто никогда не смотрел на него так, как Сидони. Слава богу, что она, преодолев его сопротивление, заставила отказаться от повязки. Сердце его сжималось, когда он вспоминал, как глядел в ее глаза, двигаясь внутри нее. Он парил в вечности. Невыносимо было думать, что он больше никогда не испытает того непередаваемого единения.

– Ты же сам говорил: у меня всего неделя свободы. Если я не вернусь вовремя, то все откроется.

Он нахмурился и поднес их переплетенные руки к губам. Поцеловал лихорадочно бьющуюся жилку на запястье.

– А это будет так уж плохо?

– Не хочу, чтобы люди называли меня шлюхой. – Она натужно сглотнула. – Я не стану меньше скучать по тебе, если проведу еще один день в твоих объятиях.

Теперь, когда ее отъезд невозможно отложить, это признание не успокаивало. Он склонился над ней, словно одно лишь его физическое присутствие могло заставить ее передумать.

Голос Джозеф прозвучал низко и глухо, как рычание:

– Я говорю не об одном дне, Сидони.

Губы ее горько сжались, когда она дотронулась до его щеки уже знакомым ему ласковым жестом, от которого у него всегда заходилось сердце.

– Ну, еще два дня. Три. Неделю. Какой смысл оттягивать неизбежное?

Джозеф втянул в легкие побольше воздуха, понимая, какой безрассудный вызов собирается бросить судьбе.

– Ты могла бы остаться насовсем.

Она вздрогнула, как будто он ударил ее.

– Джозеф… – Сидони опустила руку и стиснула простыню. – Это невозможно.

– Почему?

Губы ее скривились в горькой улыбке.

– Я в душе человек консервативный. Подумай, какой разразится скандал, если станет известно, что сестра леди Холбрук – твоя любовница.

Он еще раз глубоко вздохнул и приготовился сказать то, что должен был сказать с самого начала.

– Тогда выходи за меня.

Сидони оцепенела от потрясения, смятения, испуга и потаенной, непростительной радости. Она уставилась на Джозефа, гадая, не сошел ли он с ума.

– Выйти за тебя? Но ты же еще не знаешь, ношу ли я ребенка.

– Я прошу тебя не поэтому. – Он подтянулся к изголовью и воззрился на нее с каким-то новым светом в глазах. – Подумай, Сидони. Почему бы нам не пожениться?

– Потому что… – Она замолчала, вырвала свою руку и тут же почувствовала, как не хватает ей этой связи.

Рот его насмешливо скривился.

– Это очень веская причина.

Сидони встала на колени, чтобы глаза их были на одном уровне. Она болезненно остро ощущала свою наготу, но после сегодняшней ночи казалось таким жеманством натягивать простыню.

– Ты шутишь.

Мускул задергался у него на щеке, как доказательство, что этот ошеломляющий разговор не минутный каприз.

– У меня нет жены. У тебя нет мужа. Никакого законного препятствия не существует.

Рот ее страдальчески сжался.

– Дело же не только в законности, как ты прекрасно понимаешь.

– Ты сама призналась, что тебе не слишком счастливо живется с Робертой и Уильямом. – Джозеф помолчал, и лицо его омрачилось. – Я один из богатейших людей королевства. Быть может, это компенсирует мои физические недостатки?

Его самоуничижение больно задело ее. Сидони никогда не было дела до его денег, ей всегда нужен был только он. Впрочем, ничего хорошего ей это не принесло.

– Не говори глупостей. Ты же знаешь, что я…

Как бы ни хотелось ей это сказать, она сдержала слова, которые обрекли бы ее на жизнь с ним. Ее потрясло, что первой реакцией на его предложение не был категоричный отказ. Намерение никогда не выходить замуж было основой ее существования с тех самых пор, как она уяснила для себя неравенство в отношениях между мужьями и женами.

Джозефу потребовалась всего неделя – да, надо признаться, неделя страстная, эмоциональная, умопомрачительная, – чтобы подвести ее к той черте, где мысль о браке уже не вызывала отвращения. Он превратил ее из невинной девушки в чувственную женщину, но заставить ее увидеть мир гораздо шире, чем это было прежде, было самым значительным его завоеванием. Хотя брак для нее по-прежнему означает по доброй воле отдать себя на милость другого человека на всю жизнь.