«Если бы законы дозволяли кражу серебряных ложек, уверяю тебя, я никогда бы не крестился»… Писал в свою очередь Гейне Фуне Мозеру.
«Le clericalisme, voila Fenneti!», – проповедовал «народный трибун», еврей гамбетта, умалчивая, разумеется, о том, что у всего христианского клира, денег меньше, чем у одного Блейхредера либо Ротшильда… И сыны Иуды на обоих полушариях не замедлили подхватить этот кличь. С другой стороны, в эпоху смешно затеянного и Каноссою законченного Culturkampf, Бисмарк не придумал ничего умнее, как назначить министром народного просвещения еврея Фалька. Отчего же было кагалу не позабавиться и над «железным канцлером», когда он сам пожелал стать шутом «избранного» народа?!.. И вот Фальк принялся науськивать лютеран на католиков, по-жидовски, конечно, т. е. издеваясь над обеими сторонами. Период Culturkampf в Германии, как и эпопея удаления христианских эмблем из народных училищ либо изгнания сестер милосердия из больниц во Франции, доказали воочию, что если травля религии христиан – веселенькая забава для еврейской прессы, то осмеивание в картинках и эстампах, в скульптуре и комедии духовенства гоев – самый восхитительный для сынов Иуды гешефт.
«Да и самому папе римскому, – уверяет всемирный кагал, – приятнее доверяющие ему (т. е. открывающие кредит), чем в его святость верующие!..»
Дело дошло, наконец, до такой прелести, что еврейская «серьезная» печать стала упрекать жидовские карикатурные листки «Ulk» в Вене и «Wespen» в Берлине уже за то, что они осмеивают не только священное, а и не священное. Лейб-орган кагала Berliner Tageblatt «в минуту раскаяния» решился даже приобрести редакционные четки… Наряду с ним, имея от Бисмарка поручение терзать католиков, еврейство не замедлило истолковать задачу «распространительно». Выходящая под редакцией еврея Ульштейна «Berliner Zeitung», ради потехи над евангелическо-протестантским синодом требовала, чтобы «непременно дезинфицировали место его собраний от распространяемого попами запаха святости…»
Впрочем, для глумления над христианством, евреям не нужно и Culturkampf. Вся Талмудическая литература тому порукой.
При удобном случае еврейское издевательство достигает «художества» во истину гомерического, как показывает, например, дело Ясногорского (Ченстоховского) монастыря, где Дамазий Мацох и K° расцвели столь пышно при Талмудическом покровительстве приора из жидов Хацкеля Реймана…
В изложенном нет, однако, ничего удивительного. Не на счастье же иноплеменников выработали раввины свое исходное положение: «Гуфо муфар кол шехен мамома!» т. е. «жизнь (чужеродца) в твоих руках (о, иудей!), – колъми же паче его собственность?!..» [94]
«Мы – природные иудеи, natu, потому что мы рождены иудеями», – поясняет такой «Правительственный Вестник» всемирного кагала, как «Archives Israelites». «Дитя израильских родителей принадлежит Израилю, и уже самый факт рождения дает ему права и возлагает на него все обязанности израильтян. Отнюдь не в силу обрезания становимся мы евреями, нет! Обрезание не имеет ничего общего с христианским крещением. Не потому мы дети Израиля, что обрезаны, а мы потому обрезаны, что – израильтяне. Приобретая достоинство Израиля путем рождения, мы никогда не можем утратить или устранить его. Даже израильтянин, отрекшийся от своей религии, даже тот, кто позволяет себя окрестить, не перестает быть сыном Израиля, и все его обязанности, как члена избранного народа, лежат на нем, – без всякой отмены».
Вполне согласно с таким положением вопроса свидетельствует и Шопенгауэр: «Отечество еврея – все остальные евреи. Отсюда явствует, до какой степени нелепо желание открывать им доступ к участию в правительстве или какой-либо государственной службе. Их религия, с места слившаяся воедино с их же государством, никак не является здесь главным делом. Она скорее представляет лишь связующий их узел, point de ralliement, и флаг, по которому они распознают друг друга. Это замечается и в том, что даже крестившийся еврей отнюдь не навлекает на себя, как все вероотступники, ненависти и гнушательства прочих, а остается обыкновенно, за исключением разве изуверов, их другом и товарищем, не переставая смотреть на них, как на своих истинных земляков. Даже при совершении уставных торжественных молений, для чего требуется участие, по крайней мере, десяти евреев, заменить недостающего крещеный еврей может, а другие христиане, очевидно, нет. То же относится и к остальным религиозным действиям. И это еще ярче выступило бы наружу, если бы, например, крестились, mirabile dictu, все евреи, или, наоборот, если бы христианство когда-нибудь совершенно пришло в упадок и прекратилось. Потому что и тогда евреи не переставали бы держаться отдельно и сами по себе.
Еврей, у которого заведомо есть свой, исключительно для него существующий Бог, мозолит нам в обыденной жизни глаза своей деланной, показной внешностью; но к какой бы из европейских национальностей ни принадлежали мы, эта внешность всегда заключает в себе нечто отвратительное и неизлечимо чуждое»…
В гармонии с отзывом Шопенгауэра, спрашивает и Гете: «Что я могу сказать о таком народе, который из всех других судеб усвоил лишь благодать вечного бродяжничания и который ставит себе задачей перехитрить тех, кто остается на месте, и покинуть всякого, кто рискнет отправиться по одной с ним дороге? Вот почему мы не в силах терпеть евреев в нашей среде, ибо каким образом мы могли бы допустить их к участию в высшей культуре, когда они отрицают ее источники и отвергают причины?!».
Параллельно со всем сказанным поучает, в свою очередь, и Рихард Вагнер: «В споре из-за эмансипации евреев участвовало, строго говоря, много больше борцов за теоретический принцип свободы, чем за освобождение именно сынов Иуды. А так как весь вообще так называемый либерализм наш является не очень дальновидной и сознательной умственной игрой, то нам довелось поратовать, между прочим, и за свободы такого народца, о котором мы ясного понятия не имели… Отсюда, как это вполне очевидно, наше рвение на защиту еврейского равноправия обусловливалось несравненно более отвлеченной идеей, нежели действительной симпатией к жидам.
Увы, – к немалому удивлению своему, мы только теперь замечаем, что, пока мы строили воздушные замки и воевали с ветряными мельницами, благодатная почва реальной действительности оказалась в руках узурпатора. И если, говоря откровенно, наши воздушные полеты не могли не позабыть его, то ему все-таки не следовало бы считать нас за таких олухов, которых можно удовлетворить кое-какими подачками из отнятой у нас же территории. Совсем незаметно «кредитор королей» превратился в «короля кредиторов», и мы не можем, конечно, не признать чересчур наивной просьбу об эмансипации, предъявляемую этим «королем» именно в такой момент, когда мы видим самих себя в жгучей необходимости бороться уже за свою собственную эмансипацию из-под еврейского гнета. И мы невольно стараемся не иметь с таким субъектом ничего общего.