Тем не менее, отсюда, вопреки прежнему мнению многих, не следует, что Библия каббалистов, корона мистического древа иудаизма Зогар, должна быть отнесена к эпохе Симона Волхва либо к нему ближайшей. Ни в Иерусалимском, ни в Вавилонском Талмудах о Зогаре нет и помину. С другой стороны, мы не находим его следов ни в обширной литературе гаонов, ни в бесчисленных «Ответах» мудрецов Испании. Так, в частности, «Иешколь-Гакофер» (написан в 1148 году) Иуды Гадесси – одно из сочинений, широко трактующее о произведение иудейства и, по-видимому, не имеющее конкурентов в познаниях на пути религиозных и философских стремлений евреев, с горечью отвергает антропоморфизм Талмудистов и, цитируя все, что в этом роде находится у раввинов, осмеивает также мистические концепции Мидраша и Аггады, но ни одним словом не заикается как о названии, так и о содержании Зогара. Первым, кто обнаружил знакомство с этой центральной частью Каббалы, оказался Тодрос Галеви – в своем исследовании «Озар Гаккобед». За ним уже следует в своем «Шекель Гакодеш» Моисей Леонский, – предполагаемый автор Зогара. Что же касается данного наименования, то оно заимствовано у пророка Даниила (XII, 3) и означает «светила» (на тверди небесной).
Ознакомившись со сказанным, мы, в подтверждение мотивов возникновения у евреев божественной Каббалы, читаем в Зогаре: «Никто не знает места погребения Моисея даже до сего дня», – говорит Второзаконие (XXXIV, 6). Теперь это место известно. Могила Моисея – Мишна! Далее в притчах Соломоновых (XXX, 21–33) значится: «От трех трясется земля, четырех она не может носить: раба, когда он делается царем; глупого, когда он досыта ест хлеба; позорную женщину, когда она выходит замуж, и служанку, когда она занимает место госпожи своей». Но, госпожа – это Тора, а служанка – Мишна; сейчас Мишна властвует над Торою, т. е. служанка над госпожой. Если принять затем во внимание, что Гемара проистекает из Мишны и ею обусловливается, то уже не остается сомнений, как смотрит на Талмуд величественный и таинственный Меркабах. Упомянутый вывод Зогара (III, 44 б) тем более очевиден, что для того, кто трудится и размышляет над этой книгой, обряды и моления наравне с различиями между дозволенным и недозволенным, т. е. между чистым и нечистым, уже теряют смысл. Обращая затем в посмешище самые формы Талмудической диалектики, ее дикие, нескончаемые подразделения, Зогар (111,153) иронически замечает, что среди способов подавления, которыми египтяне угнетали евреев, конечно, должны были находиться и те методы рассуждения, которыми одолевают своих последователей раввины. «Они позволяют себе именовать преданием и возводить к Моисею вещи, никакому уму недоступные». Зогар же имеет целью вырвать людей из этих занозистых, но пустозвонных форм, дабы вернуть их к глубине понятий.
Обращаясь, в заключение, к сугубому страху Каббалы пред рационализмом, Исаак Слепой объясняет его тем, что разум подчас компрометирует и саму истину, когда пытается ее рационализировать. Вот почему особенно в школе Исаака Слепого ученики его стремились к известной философской высоте, заимствуя свои термины – для выражения идей не из области умозрительной, а у поэзии. Так как дух метафизики уносится в высоты, недоступные логике, то для него удобнее блистающие, чем солидные одеяния, а этим чарующим материалом располагает только поэзия…
IX. Упрекнув Талмуд в дерзком господстве над Торою, Каббала совершает, однако, этот грех в свою очередь. Что не Пятикнижие импонирует Каббале, а, наоборот, Каббала навязывает свое первенство Пятикнижию, тому доказательством служит полная иной раз неуловимость связи между этим мнимым комментарием (Зогаром) и законодательством Моисея. Невозможно то и дело понять, какое соотношение объединяет их, равно, как, чем собственно оправдывается то либо иное рассуждение Зогара по поводу данной части Пятикнижия, а не другой. Взяв известное место, комментарий часто развивается в направлении неожиданном, и тогда его источником становится уже не одно Пятикнижие, а весь Ветхий Завет, Талмуд целиком, Мидраши во всем объеме, всевозможные учения мистицизма, им некогда предшествовавшие, смешанный поток идей еврейских и нееврейских. Через ассоциацию фантастических понятий, связываемых невиданными нитями, комментарий скачет по своей дороге, сваливая в невообразимой кутерьме запросы экзегетические, забавы гомофонии и синонимии, комбинации букв и цифр, предложения догматические, параболы, афоризмы, легенды, метаморфозы символики. Самые возвышенные философские аксиомы переплетаются с ребяческими увертками схоластики, субстанциональный экзегез испанской школы путается с невежественной болтовней, а все вместе направляется: к истолкованию отвлеченных понятий и трудных проблем философии, теологии, космогонии, физики, этики, равно как данных, касающихся астрономии, астрологии, алхимии, медицины обыденной и потаенной; предрассудков в области чародейства, амулетов, хиромантики, физиогномики, воображаемых формул тавматургии и теургии, к пустопорожнему, чисто формальному мистицизму букв, чисел, имен божественных и ангельских, вообще к мистике и поэтике без определенного характера, наконец, к идеям, бунтующим против даже всякого анализа, а на современных языках не допускающим даже возможности своего выражения. Здесь встречаются как яркие произведения разума, так и вымученная, мозольная стряпня наряду со всякими нелепостями Востока и Запада. Это как бы огромная ярмарка, где дорогие и грошовые товары выставлены с равными заботами и по одной и той же цене, где редчайший жемчуг лежит нередко в грязной коробке, либо, что еще чаще, в золотых сосудах нет ничего, кроме пыли и праха. Однако, если всю эту бесформенную массу наряду со странными, даже недопустимыми у нас приемами ее сбыта представить себе в отвлеченном виде, то нельзя не испытать как бы трепета уважения перед этим океаном идей, сошедших отовсюду, равно принимаемых с неизменной жадностью, даже когда они заставляют мыслить вкривь и вкось, лишь бы в них слышался призыв к мышлению, лишь бы они казались поучительными в каком-нибудь, отношении, лишь бы стремились хоть на несколько шагов приблизиться к горизонту истины, затерянному в бесконечности. Это как бы новый случай для повторения слов Шекспира: «пусть это безумие, но есть метод и в таком безумии…».
X. Как бы, однако, ни было, мы видим не организм, возведенный правильно, а нечто вроде чудовищного полипа, объединяющего самые неподходящие типы существ. Другими словами, это вовсе не здание, а какая-то строительная масса, где мы еще настигаем обломки, брошенные наудачу.
Тем не менее, вглядываясь, нельзя здесь не различать две группы. Во-первых, ядро Зогара в его тесном значении. Будучи, по-видимому, очень древним, оно заключает каббалистические изречения, восходящие, быть может, к самым временам Моисея. Сюда относятся: «Книга Тайн», «Великое и Малое Собрания», «Тайны Торы», равно как отрывки под названием «Матнитин» и «Тосефта». Редакция этой древнейшей части не восходит, впрочем, дальше эпохи гаонов. Во-вторых, трактат – «Верный Пастырь», к которому присоединены дополнения, проникнутые тем же духом. То и другое, без сомнения, должно принадлежать испанскому автору, например, Моисею Леонскому. В-третьих, «Потаенный Мидраш», – произведение какого-то бесстыдного подделывателя. Независимо от этих трех групп, на Зогаре имеются вставки позднейших эпох.
Перечисляемые же внимательнее, элементы Зогара таковы: «Книга Тайн» (Зифра Децниута); «Большое Собрание» (Идра Рабба); «Малое Собрание» (Идра Цутта); «Тайна Тайн» (Разе Дерацин); «Дворцы» (Сефер Гехалоф); «Верный пастырь» (Раиа Мехемна); «Тайны Торы» (Сифре Тора); «Сокровенный Мидраш» (Мидраш Ганеэлям); «Размышления Старца» (Саба); «Размышления Юноши» (Иенукка); «Матнитин»; «Тосефта» и, наконец, обнимая все, «Зогар» в ближайшем смысле. Далее идут особливые от Зогара монографии, а именно: «Новый Зогар» (Зогар Ходаш), «Зогар Песни Песней» (Зогар Шир Гаширим) и, в заключение, «Древние и Новые Дополнения» (Тикуним).