Юная Бестужева назло Анне принялась щеголять нарядами, сорить отцовскими деньгами. Деньги у Бестужева водились немалые, удалось скопить, пока служил воеводой. Должность воеводы была хлебной. Ее добивались придворные, чтобы поправить свое оскудевшее состояние. Воевода не только руководил всеми служивыми людьми, возглавлял полицейскую и судебную власти, он раздавал и жалованье, денежное и хлебное. И кое-что от раздачи приберегал себе. Воеводы, не таясь, брали взятки, кои назывались вознаграждениями. Выдача этих вознаграждений даже регистрировалась в деловых книгах. В отчете какого-нибудь старосты значилось, к примеру: «1 сентября несено воеводе пирог за 5 алтын, налимов на 26 алтын, 2 сентября – щука за 6 алтын и четверть говяжья за 12 алтын».
Гофмейстер выпадов дочери против герцогини не замечал. Гофмейстер обожал дочь. Предоставил ей полную самостоятельность, когда в Курляндии выяснил, что она и герцогиня – почти ровесницы. С большим удовольствием стал служить обеим, точнее опекать их. Зрелые мужчины весьма ценят женскую юность и готовы лелеять ее, как редкий и недолговечный цветок.
С особым тщанием и размахом готовился гофмейстер дать свой первый в Курляндии бал в честь герцогини. Главной советницей его, конечно, была дочь. Она хорошо усвоила иноземный образ жизни. Знала лучше него, какую мебель в зале оставлять, какие гобелены вешать, из каких цветов плести гирлянды. Все эти знания требовали солидного денежного подкрепления, и Петр Михайлович только и успевал открывать кошелек. Однако не роптал – обосноваться при дворе герцогини намеревался надолго.
Анна тоже усердно готовилась к балу: надеялась там прилюдно поставить высокомерную худородную выскочку на место. Считала, что пронять ее сможет лишь роскошным, изысканным туалетом. Заняла деньги у своей фрейлины Бенигны Готлиб, дочери барона Вильгельма Третта фон Трейдена, и ее же с деньгами отправила в Ригу. Бенигне герцогиня очень доверяла. С ней единственной дружила. Маленькая дурнушка фрейлина имела большое доброе сердце, была исполнительна, усердна и доброжелательна. Тихую, невзрачную, незлобивую, ее с детства много обижали. Анна не позволяла себе ничего подобного, хотя и была вспыльчива и резка, и пресекала всякие попытки своих приближенных поиздеваться над Бенигной. И та полюбила герцогиню, как младшую сестру. С удовольствием помогала ей одеваться, придумывала новые наряды, дарила милые женскому сердцу дорогие безделушки и украшения.
Из Риги Бенигна привезла дорогой солнечного цвета шелк. Он пришелся к лицу смуглой, темноволосой и темноглазой Анне. Швеи сразу начали его резать, кроить платье, скалывать и сшивать вычурной формы куски, пороть, кромсать и опять сшивать. Казалось, по всему замку осенними листьями рассеялись легкие лоскутки. Стахий поднял один и спрятал в свою ладанку. Подчиняясь швеям, Анна несколько раз на дню поднималась на стол, безропотно поворачивалась, пока они трудились над подолом, весело вертелась перед зеркалами, оглядывала себя. Когда, наконец, вынули последнюю булавку из корсажа, Бенигна подпрыгнула и поцеловала подругу в локоть.
– Ты есть прелесть! – сказала она восхищенно и подала Анне руку. Та легко спрыгнула со стола, прижала фрейлину к своему тонкому стану.
– Что бы я делала без тебя, моя маленькая!
Смотреть на них было потешно: гренадерского роста Анна и почти карлица Бенигна, которую никто не отваживался называть ее вторым именем Готлиб, «любимая Богом». Стахий мучился у открытых дверей – сдерживал смех.
Весь день накануне бала Анна была в отличнейшем расположении духа. Несколько раз начинала играть на клавесине то один, то другой менуэт, фальшивила и бросала. Тогда за клавесин садилась Бенигна. Анна танцевала со стулом. Потом кружились обе без музыки, под собственное веселое и нестройное пение. Музыкантов и учителя танцев не желали звать. Перед одеванием запели по-русски:
Колечко золотое
Надела я во сне,
Но не свое – чужое,
И жало оно мне.
Скажи, скажи, гадалка,
К чему был этот сон?
Не нужно мне колечка!
Мне нужен только он!
Он, тот, какой захочет
колечко подарить,
он, тот, который станет
всю жизнь меня любить.
Пели они всегда не очень стройно, и голоса их не подходили для дуэта. Тонкий и нежный голос Бенигны Анна заглушала своим сильным и низким, к тому же слух ее подводил. Но Стахий все равно слушал с умилением. Он, пожалуй, больше Петра Михайловича ценил женскую юность, считал всех молодых женщин пригожими. Его удивляло, что придворные судачат о непривлекательности Бенигны. На его взгляд, она была прелестна неброской прелестью полевого цветка. И ее кривобокости он не желал замечать. Тем же, кто сообщал ему об этом недостатке, говорил лукаво:
– Так ведь многие бабы под фижмами кривобоки. На то фижмы и придуманы, чтобы женские изъяны скрывать.
Стахий догадывался, что именитые девушки, как и все прочие, хотят любить и быть любимыми, и жалел их: едва ли дождутся бедняжки женского счастья при своем высоком положении. Понимал: веселость их накануне бала вызвана вовсе не надеждой встретить там суженого. Их веселость – просто возбуждение, вроде того, какое охватывает воинов перед решающим сражением.
На балу Анна не задержалась. Только вошла – и тут же выскочила из зала. От парадного входа до кареты бежала, путалась в фижмах. Не дожидаясь Бенигны, крикнула:
– Гони!
Бенигна все-таки изловчилась вскочить в карету.
Стахий объяснил себе неожиданный поспешный отъезд приключившимися вдруг у Анны коликами, тем, что в чужом доме она постеснялась воспользоваться «ночной вазой». И чего стесняться, размышлял он, не под куст же у замка бегать. От немцев, прислуживающих Анне, он узнал, что некогда в Курляндии, в соседних ей странах существовал даже обычай предлагать гостям на балах эти самые вазы. Приносили их особые люди, кои отличались от прочей прислуги колпаками, несколько иными, чем у шутов. В чем состояло отличие, Стахий не запомнил. Не было необходимости запоминать: от обычая всюду отказались. Стесняться стали повсеместно дела житейского. Выходя поутру из покоев герцогини с вазой, камер-медхен всякий раз норовила проскочить мимо него незамеченной, маскировала вазу кисейным платком.
«Охо-хо! Бедняжка Анна, – досадовал Стахий по дороге к замку. – Надо же такому случиться. Вроде бы и не съела ничего лишнего». Герцогиня любила поесть, но перед балами никогда не обедала и завтракала умеренно. И на сей раз она не изменила своей привычке.
Все объяснилось в замке.
Едва переступив порог, герцогиня из прелестной дамы превратилась в злобную ведьму.
– Дрянь, дрянь, дрянь! – кричала она по-русски, трясла перед лицом Бенигны кулаками, для чего согнулась в три погибели. – Ты меня предала! Уничтожила! А я тебя так любила! Больше сестер родных, больше…
– Анхен, Анхен, – заливалась слезами Бенигна.
– Не смей называть меня по имени. Я больше знать тебя не желаю.
– Анхен, Анхен! Я не есть предатель. Я не зналь: для этот Шурка деньги – пфи. Шелк – очень много, много денег. Я добавлял еще своя.