До кофе дело так и не дошло. Сначала подали бараний бок с гречневой кашей, за ним – карасей в сметане, ловленных в ставке на своем подворье. Был такой в Переяславле обычай рыбу на городских усадьбах разводить. За карасями последовали жареные грибы, тушеная свекла с какими-то приправами и еще разная снедь. Ее волонтер уже не воспринимал, поскольку все блюда они с подьячим сдабривали обильно всякими наливками. Особенно забористой оказалась наливка на калгане. Что касается любимого немцами кофе, то о нем поминали за столом, а вот подать вроде бы забыли.
Крепкое питье и еда, не уступавшая герцогской («Ох, подьячий, подьячий! – любит окорок поросячий»), не помешали волонтеру вести вполне светскую беседу с Марьей Акимовной. Она раскраснелась, похорошела несказанно и желала говорить исключительно о предметах возвышенных – о цветах. Кои в России повсеместно вошли в моду. Служили непременным украшением жилищ, богатых и бедных, их носили на одежде и в прическах. Влюбленные даже изобрели тайную цветочную символику, ставшую вскоре известной всем. Фиалка означала скромность, ландыш подразумевал нежность и бескорыстное выражение чувств, хризантема – глубокую печаль, роза символизировала поклонение и пламенную любовь, тюльпан – неизменное расположение. Чтобы мало-мальски выразить свои чувства, надо было иметь огромные цветники.
Марья Акимовна восторженно заговорила о тюльпане:
– О, тюльпаны прекрасны!
В России этот цветок только-только начал обживать клумбы и стоил очень дорого. Марья Акимовна рассказала, что якобы царь Петр привез из Голландии несколько луковиц в подарок царице Прасковье, для ее знаменитого цветника в Измайлове.
– Не правда ли, измайловский цветник лучший в Европе! – с гордостью заключила Марья Акимовна.
Волонтер не стал возражать, кивнул согласно, хотя не помнил, были ли вообще цветы в Измайлове. Тюльпаны же он впервые заметил в Голландии. Да и как было их не заметить, когда пришлось копать под них грядки, ползать по осенней стылой земле – сажать луковицы. Но об этом он вспоминать не любил, тем более говорить в приличном обществе. И теперь промолчал, хоть калгановая настойка и способствовала откровенности. Пригубившая ее пару раз Марья Акимовна с печалью призналась: покупка дорогого шелка в столь непомерном количестве лишила ее возможности приобрести две вожделенные луковицы.
– Эх! – воскликнул волонтер. – Не стоит жалеть: луковицы, видать, бросовые. Настоящие, сортовые, куда дороже! За одну луковицу моему бывшему хозяину… – Он осекся. К счастью, никто из-за выпитой или пригубленной настойки не удивился его оговорке, и он продолжал: – В Голландии за одну луковицу, было время, давали четырех быков, двенадцать овец, несколько бочек вина и еще…
– Ты полагаешь, шелк дешевле? – обиделся подьячий.
Марья Акимовна пропустила замечание мужа мимо ушей: калган еще и притупил внимание.
– Да что говорить! – волонтер тоже не вдумался в слова подьячего. – Настоящая луковица целого состояния стоит. Мне в Голландии за полгода адского труда заплатили одной-единственной луковицей, я и не оказался в убытке. Да-да! Она единственная в целом свете!
Тут он попробовал вскочить. Хотел бежать за этой единственной, чтобы одарить ею опечаленную, такую милую Марью Акимовну. Ноги не желали ему повиноваться. Волонтер почувствовал себя стреноженным конем – дернулся разок и затих. «Одна надежда на кофе, – подумал вяло, – да вдруг подадут в гостиной». Проворные горничные мельтешили у него перед глазами: убирали со стола. Он не мог сосчитать, сколько их – четыре, две, а может, всего одна?
– И, тем не менее, – бубнил подьячий, – многие состоятельные люди и нынче собирают коллекции из этих драгоценных луковиц. А в прошлом веке великий кунфюрст брандербургский собрал коллекцию более чем из двух сотен сортов и заказал альбом рисунков трети из них. Мне рассказывал один студент в Кенигсберге. Он видел альбом. И что заставляет людей на такие пустяки деньги тратить!
– Этот цветок приносит счастье, – мечтательно пояснила Марья Акимовна.
– Этот цветок, майн либхен, – говорила нежно Биргитта из Нюнесхами, – приносит счастье. Одно время счастье всех людей находилось в его бутоне. Но бутон был так плотно свернут, что никто не мог его раскрыть. Пытались многие. – Она гладила волонтера по щеке. От ее летучих прикосновений его клонило в сон. Биргитта заметила это и бесцеремонно подергала за ухо. Сказала наставительно: – Счастья всегда недостает и богатым, и бедным, и старым, и юным. Счастлив ли ты, либхен?
– О, да! – Он стряхнул сон, забарахтался в перине и пошел ко дну.
– Это оттого, что бутон раскрылся! – лукаво смеялась Биргитта. – Но погоди! Слушай! Слушай: однажды мимо цветка случайно прошла одна бедная женщина. Он рос на ничьей земле. Тогда были такие пустоши. Ах, слушай же! Она вела за руку ребенка. Такого маленького и глупого, что он и не помышлял о счастье. Малыш увидел бутон…
– И сорвал его! – Губы у Биргитты были, как лепестки тюльпана.
– Нет, нет! Нет! – Биргитта тонула в перинах. Он ее из этих пуховиков за косы выволок, почитай, с самого донышка достал. – От невинного смеха ребенка бутон раскрылся сам…
– Счастлива ли ты, касатка?
– О да, о да! О да!
– Красоты особой в нем нет, – говорил между тем подьячий, – и запаха – тоже. Пока это всего лишь символ богатства. Надежное средство вложить лишние деньги.
«Как же надежное! Луковицы гниют. Их грызут мыши. Может, уже и мою единственную…» Предположение отрезвило волонтера.
– Я слыхал, что кардинал Ришелье разводил тюльпаны. Теперь вот слух прошел, что господин Бирон…
– Подумать только! – перебила мужа Марья Акимовна. – Такое благородное увлечение! А говорят, – Марья Акимовна перешла на шепот, хотя служанок уже в столовой не было, – он бывший конюх.
– Ну нет! – возразил волонтер. – Не совсем так. Точнее, совсем не так. Дед его, да, служил конюхом у герцога Курляндского Якова II. Отец же дослужился до чина капитана и звания шталмейстера. И даже сопровождал младшего сына герцога в Венгрию. Видимо, располагал и кое-какими средствами. Приобрел неплохое имение, выучил своих сыновей. Эрнст Иоганн Бирон учился в Кенигсбергском университете. Человек он весьма ученый и благородный. Произвел благоприятное впечатление ученостью, манерами и благообразием на Петра Михайловича Бестужева, на обер-гофмейстера двора ее высочества то есть. И тот рекомендовал его герцогине.
– Боже мой! – Марья Акимовна едва удержалась на стуле. – Какая неосмотрительность со стороны обер-гофмейстера. Говорят, он был фаворитом императрицы, то есть герцогини. Или это неправда?
– Правда.
– Бедный-бедный!
– Он очень любил герцогиню и желал ей счастья.
Заинтригованная таким объяснением, Марья Акимовна подвинулась к волонтеру, насколько позволяли фижмы, и быстро взглянула на мужа. Подьячий дремал, как лошадь, не изменив позы, и даже глаза не закрыл. Так он спал в Приказе над занудными бумагами или под скучный говор посетителей. Воевода Воейков ни разу не поймал его на этом безусловном нарушении порядка. Марья Акимовна нарочно не ловила: часто в своих женских целях пользовалась редкой способностью мужа.