Все слушавшие эту печальную историю жалели Ирину. Переживали ее позор, как собственный. Какой-то захудалый королевич пренебрег ею! Может, потому и другие не взяли? А безмолвный телохранитель (волонтер) думал: «Ну чего печалитесь напрасно? Может, девочке этой, Ирине, не хотелось идти замуж, да еще в страну далекую».
«От меня бы королевич не уехал, – говорила Анна низким громким голосом, как бы виня Ирину за упущенную возможность. – Нет! Не уехал бы!»
Э-эх! Если бы знала Анна, как далеко ее помыслам до свершения.
После смерти несчастного Вильгельма она опять оказалась российским государственным товаром большой значимости. Только запродать этот товар стало куда труднее, чем раньше. И не потому, что он залежался и купцов на него стало меньше. Напротив – очень многих европейских принцев отнюдь не смущало вдовство невесты вкупе с таким приданым, как герцогство Курляндское. Но это приданое лишало царя свободы действия. Он не имел права ошибиться в выборе жениха. Овладев пограничными к герцогству областями и Ригою, он ни в коем случае не желал его терять. Тем более что герцогство продолжало привлекать и Швецию, и Пруссию, и Польшу. Особенно – Польшу.
Хотя благодаря Северной войне Курляндия перестала считаться вассалом Польши, польское влияние на нее все еще оставалось сильным. Курляндские оберраты не спешили признавать Анну. Одно время ей даже пришлось жить в Риге: ждать, пока могущественный российский родственник урезонит строптивых баронов. Бароны же выдвинули условие, что сами будут выбирать, в крайнем случае утверждать, будущего герцога. С престарелым дядюшкой Фердинандом они так и не нашли общего языка, и он продолжал пребывать в Данциге и капризничать. Выбранного ими самими претендента они намеревались предложить Анне в мужья, не ожидая возражений с ее стороны. Царь-батюшка возражений племянницы тоже не думал принимать в расчет. Расчет у него был другой, посложнее, чем некогда у деда его Михаила Федоровича. Следовало найти жениха, который бы устраивал польского короля и в то же время не помышлял плясать под его дудку, обласкать этого достойного юношу и убедить надменных баронов, что именно о таком герцоге они мечтали на своих сборищах или в хмельном одиночестве у чадящего камина.
Чтобы волки были сыты и овцы целы, царь Петр привлек короля Польши Августа Сильного к непростому сватовству. Король к тому же был и курфюрстом Саксонским, что расширяло границы поисков. Совместными усилиями, в тайных переговорах, государи сошлись на кандидатуре герцога Саксен-Вейсенфельсского, дальнего родственника Августа. Но до свадьбы дело не дошло. Потом советником царя выступал поднаторевший в сватовстве король Пруссии. Он когда-то сосватал Анне герцога Курляндского. А как доверенное лицо государя во всех этих деликатных и секретных прикидках участвовал Петр Михайлович Бестужев. Что, однако, не мешало ему поздним вечером входить в спальню Анны и выходить оттуда не очень ранним утром. Хождения его были настолько регулярны и дерзки своей открытостью, что их усмотрели аж в Петербурге.
Ближайшие родственники Анны (во главе с ее матушкой) не могли мириться с таким неприличием: позор всему роду Салтыковых. Да и Романовых он задевал. Не раз они хлопотали об отставке Бестужева, о замене его кем-нибудь иным «его руки». Но царь оставил претензии родственников-свойственников без внимания. Пользу государственную он ценил выше бабьих предрассудков.
А Петр Михайлович все же отступил сам, чтобы не дразнить гусей и в самом деле не позорить молодую герцогиню. Но не адюльтером, а своим возрастом, малоподходящим для амурных забав. Представил ей приятнейшего Эрнста Иоганна Бирона. Сам же с усиленным рвением продолжил поиски жениха. Но их прервали тяжелая болезнь и смерть царя. Однако императрица Екатерина вскоре возобновила эти хлопоты. В Митаве прошел слух, будто способствовало тому письмецо герцогини, переданное Бироном. Он от имени всего герцогства Курляндского поздравлял Екатерину с восшествием на престол. Просьба племянницы, конечно, что-то значила, но Екатерина пеклась и о государственной выгоде, собственной не забывая. Потому предложила принца голштинского курляндским баронам в герцоги, а племяннице своей в мужья. Недавно она выдала за герцога голштинского старшую дочь Анну и наслаждалась положением могущественной и заботливой тещи, готовой обогреть всю новую родню.
В Митаве не успели обсудить очередного претендента. Бестужев получил из Петербурга новое распоряжение. Великий канцлер писал: «Хотя к вам сегодня и отправлен рескрипт из коллегии, по которому велено чинам курляндским представление в герцоги курляндские принца из дому голштинского, однако имеете вы прежде предлагать о его светлости, князе Меншикове, ибо он здесь доносил, что прежде сего чины курляндские на избрание оного не только склонны были, но и сами желали, дабы он был герцогом у них».
Такого поворота событий в Митаве не ожидали. Письмо канцлера приоткрывало столь непомерную глубину российской внутренней политики, что аж дух захватывало. Под всесильным Меншиковым заколебалась почва! Он больше не рассчитывал на расположение к нему императрицы, этой ливоночки, какую некогда вытащил из грязи. Он боялся не устоять, да что там не устоять – сгинуть. Он готовился бежать из России! Надеялся еще, в свои-то за пятьдесят, прижиться на чужой почве.
Живучести светлейшего, конечно, можно было позавидовать, но живучесть его произрастала из русской почвы, из родных суглинков и подзолов. Да и курляндское дворянство вряд ли бы потерпело его властное присутствие. Иными словами, Меншиков пережил свою былую славу – как знаменитый государственный деятель он умер вместе со своим могущественным покровителем.
Но так или примерно так думали окружающие Анну мужчины. Она же из сообщения канцлера сделала иной вывод: петербургские умники обрекают ее на вечное вдовство. Светлейший князь женат. Всем известно, что он любит свою милейшую Дарью Михайловну и никогда не заводит «амуров» на стороне. И, стало быть, ему нет резона брать в придачу к герцогству герцогиню, хоть она и недурна собой и на двадцать лет его моложе.
– Никому, никому в целом свете нет дела до моего счастья! – рыдала Анна, металась небрежно одетая по своему кабинету. – И нигде-то я не нужна! В Митаве чужая. В Петербурге не успела стать своей. В Москве меня забыли. Не за кого зацепиться в России. Не за кого, не за кого!
– Ваше высочество, мы с вами! – в один голос воскликнули Петр Михайлович и Эрнст-Иоганн, а застывший у дверей Стахий то же самое подумал.
– Какая ты опора – пень трухлявый, – взъярилась Анна на Петра Михайловича. – А ты… А ты… Тебя только лошади заботят! – бросила она Бирону. – Да как вы не поймете, мужики, что я детей хочу, законных. Мне нищенство невмоготу! Ведь чулки сама штопаю – срам их служанкам давать.
Она заплакала. Стахию стало неловко. Голос ее, низкий и громкий, что называется зычный, очень не вязался с жалким, детски-старушечьим выражением лица в эти минуты.
– Ну будет, будет, герцогинюшка! – Петр Михайлович вдруг обнял Анну, как обиженную девочку. Бирон при этом покраснел и деликатно отвернулся. Анна выскользнула из объятия, укрылась в огромном дубовом кресле. Древнее-древнее, оно помнило не одно поколение Кетлеров.