В горестной судьбе Анны он винил царя-батюшку, этого служителя Марса. Царь говаривал, что рожден для борьбы и воевал всю жизнь якобы для пользы отечества. Не замечал при этом, какой вред приносит своим подданным. Не щадил никого, кто понимал государственную пользу иначе, чем он. Расправился с сестрой Софьей, собственного сына жизни лишил государственного блага ради. Племянниц выдавал замуж, чтобы приобрести новых союзников в лице их мужей, а то и расширить границы. Через семь лет после Анны пошла с торгов ее старшая сестра Екатерина. Стала женой герцога Мекленбург-Шверинского Карла-Леопольда, известного своей жестокостью и дурными наклонностями. Четыре года выносила его оскорбления и побои и, наконец, вынуждена была с дочкой бежать от него. Поселилась в Измайлове, подальше от глаз дядюшки. Он не настаивал на ее возвращении к мужу – Карл не поддержал его стратегических планов.
Одну младшую племянницу пощадил царь. Позволил выйти за любимого. В Митаве никто толком не мог объяснить странного потворства царя. Анна сказала, что не завидует сестре: та-де так в своем болоте и осталась. Стахий не поверил ей: сама-то также в болото попала, да еще квакает в нем одиноко. Когда же Анна пояснила Бенигне, что дядюшка потому оставил в покое Прасковьюшку, что личиком не вышла, заключил – завидует. Не следовало ей хулить Прасковьюшку, поскольку портрет той висел у всех на виду и свидетельствовал обратное. Конечно, живописцы способны дурнушку изобразить красавицей. Но у девушки на портрете была особая прелесть, какую не догадался бы придумать даже самый искушенный льстец-живописец. Заключалась она не в чертах лица. Чертами, цветом волос и густотой бровей повзрослевшая Прасковья стала похожа на Анну. Прельщала она простодушной открытостью, безмятежностью. Такая чистая, ясная натура не променяла бы свою волю на власть, не прижилась бы на чужой земле. Стахий не раз пытался объяснить себе поступок царя, и теперь придумывал очередную версию.
Прощайте, господа офицеры с господами тараканами! Прощай, Митава!
За стеной еле слышно шуршал бесконечный, осенний дождь.
Свеча в тяжелом медном подсвечнике давно оплыла и ужасно коптила, уже не освещая комнаты. Ее слабый огонек в предсмертном отчаянии метался по черной глади не завешенного окна.
Петр внимательно следил за метаниями огонька, будто в них заключалось нечто большее, нежели обычная игра света. Но вот напоследок ярко вспыхнув, огонек погас – комната погрузилась в кромешную тьму октябрьской ночи. Петр вздохнул, однако звать денщика, чтобы зажег новую свечу, не стал – не хотелось нарушать спокойного дремотного течения мыслей.
Куранты в комнате дежурных офицеров пробили два. Громко скрипнул под кем-то стул. По галерее прошлепали осторожные шаги сменившегося караула: шли гуськом на цыпочках, дабы не потревожить спящего царя. А он и не думал спать и был далеко-далеко от дворца, от своего жарко натопленного кабинета. Своевольные ночные мысли перенесли его в Австрийскую империю, в маленький, растянувшийся по ущелью городок.
Стоит он, Петр, на берегу узкой темной речки с ласковым названием Теплая. Рядом девушка. Ирджина. Нет, не Ирджина – Славка. И не Славка – не помнит он ее имени, и лица не помнит. Зато помнит теплоту ее тела, вкус ее по-детски мягких губ, тихий, как шелест дож дя за стеной, голос:
– Петр, брось золотую монету в Теплую, испей воды из тринадцати источников, и ты вернешься сюда, Петр.
Он не собирался возвращаться в Карслбаден, и жаль было золотого, но бросил его все-таки и попробовал противной воды из тринадцати источников. И еще для этой девчушки, имя и лицо которой забылись, поднялся на коне на считавшуюся неприступной гору. Многие до него пытались добраться до вершины и не смогли, а он поднялся и долго стоял там, казалось, под самым солнцем. Восхищенные горожане потом дали в его честь бал и вечерний стол. Тяжело падала пена с глиняных пивных кружек, их никак не удавалось наполнить до краев. Изрядно тогда выпили превосходного чешского пива…
А девушку звали Густа, и чернела у нее родинка на левой щеке. Однако почему в эту бессонную ночь вспомнились такие милые пустяки? Ведь бессонница одолела потому, что ему, государю и дяде, надлежало до утра решить, что делать с царевной Прасковьей, Прасковьюшкой, Птахой серой. Московское событие каждый день грозило перерасти в грандиозный скандал. Да что там грозило – скандал уже разразился и семейный, и государственный: девка в подоле принесла! Царевна в подоле принесла! У царевны незаконнорожденный ребенок, байстрюк! И об этом он, царь и дядя, узнает позже других: позже плута Меншикова, позже несносного мальчишки Василия и лиса Ягужинского. Добрую он задал им трепку! Да что толку! – все равно решать одному ему, как поступить с Прасковьей. А своевольные мысли водят его по кривым узким улочкам Праги, по темным и низким пражским астериям, и нос щекочет пряный запах крепкого пива.
Переутомленный мозг отдыхал. Петр знал эту особенность своего мозга – брать краткую, что воробьиный скок, передышку даже во время бодрствования. Знал и то, что он вновь начнет работать, как только найдется вещественная причина, вызвавшая воспоминания.
На сей раз она сыскалась в запахе. Густой, пряный, напоминающий аромат чешского пива, дух исходил из фарфорового кувшина, который каждый вечер ставили на шкафчик у изголовья государевой кровати. Только не пиво было в том кувшине, а настой целебных трав.
Незаметно подкралась старость, вместе с ней болезни, настойчивые, неодолимые. Он мучился от своего бессилия перед коварным невидимым врагом, не верил в могущество медиков, а все-таки принимал прописанные ими микстуры, порошки, пилюли и с отвращением пил пахучую бурду из кувшина. Давно пил. Почитай уже год. И никогда питье не будило никаких воспоминаний. Но в нем ли дело! А не похожа ли Птаха серая на ласковую маленькую Густу?
Конечно, похожа! Особенно та, уже взрослая Прасковьюшка, какой он видел ее в последний раз на ассамблее у Меншикова, в Москве, в его новом доме у Поганых прудов, от которых, несмотря на закрытые окна, тянуло нестерпимой вонью. Прасковья забавно морщила нос, то и дело поднося к нему платок. Кокетливо охорашивала венгерское платье алого бархата, отороченное соболями. Точно такое он подарил Густе, когда поднялся на гору. Хороша была в тот вечер Прасковья и счастлива. Как же он не заметил ее особого, сердечного расположения к Мамонову, с которым она тогда неприлично много танцевала?..
Петр постарался представить Мамонова – лицо не давалось, фигуру же увидел отчетливо: высокая, стройная, сильная, с гордой осанкой.
Ивана Дмитриева-Мамонова он знал как человека храбрости отменной. Произвел в майоры, был уверен в его преданности, а потому в ухаживании за Прасковьей увидел только почтение к царской семье. Не внял предупреждению Меншикова. Тот сказал со смешком:
– Не правда ли, майн герц, пара хоть куда?
Возразил резко:
– Не по Сеньке шапка.
Черт бы побрал обычай выдавать царевен обязательно за принцев крови! А кого он сам, царь, смог сосватать Прасковьюшке? Плюгавого, прыщеватого герцога Мекленбургского? Леопольд, слава богу, неожиданно для всех и на горе себе выбрал не прелестную смуглянку Прасковью, а менее пригожую Екатерину. При дворе потом смеялись, что младшая царевна забавно мистифицировала герцога, засунула за щеку волошский орех, изображая флюс, и герцог предпочел белозубую Екатерину. А у той после рождения дочери зубы изрядно попортились, да и характер тоже. Так Леопольду и надо – не выбирал бы жен, как лошадей.