То ли в Борках, то ли в Измайлове женщины говорили: жилицы болот хвостов не имеют, часами сидят на деревьях. Сушат на ветвях длинные зеленые волосы, расчесывают их тонкими охочими до щекотки пальцами. С деревьев высматривают зазевавшихся мужиков. Прыгают на них рысями, щекочут до смерти. Он надеялся, его не постигнет участь этих бедняг: русалки якобы щадят иноземцев, но все-таки в русалью неделю в лес не ходил. В русалью неделю болотные девы особо глумливы, опасны и для людей, и для зверья. Удержу на них нет. Сохатых к деревьям привязывают на съедение комарам, медведей в топи сталкивают. А что с людьми делают, кто же скажет, – ни один повстречавший их назад не возвращался.
Как-то расположился он на своем любимом месте, невдалеке от озера. Приложился пару раз к фляжечке, тут бы и вздремнуть, но… Услышал пение. Голос высокий, вроде женский. Мелодия будто знакомая. Слова непонятные. Встревожился. Откуда женщина в такой глуши? Не заблудилась, выходит, если поет. Не русалка ли? А вдруг леший? Говорят, он немой. На всякий случай убрал фляжку, поднял палку, но продолжал сидеть. Голос приближался. Наконец из чащи вышла особь, по виду женского пола, с вязанкой хвороста на спине. По одежде – простолюдинка: синяя юбка, того же цвета корсаж на белой рубахе, волосы под красным платком. Русалка? Да какая русалка взвалит себе хворост на спину, да еще и запоет! Женщина. Конечно, обычная баба. Она плюхнулась на траву. Вязанки не сняла и петь не перестала. Он узнал песню. Ее пели мещерские куршанки, когда переправлялись через Оку. Они жили в лесных деревнях на левом берегу реки и наведывались в Переяславль на торг. До главного городского базара почему-то никогда не добирались, будто сил им не хватало пройти еще две-три версты. Располагались обычно близ церкви Воскресения сгонного, на самой окраине. Торговали лесной ягодой, травами, грибами. Лопотали меж собой не по-русски. Горожане говорили, что лесные люди и не мордва, хоть и нехристи они: тоже молятся кустам и деревьям, вместо церквей у них священные рощи, вместо икон какие-то деревянные идолы-божки. Божков он видел на перекрестье лесных дорог. Говорили, песни поют курши во славу этих божков, князь у них свой, Меленя, живет в городище, что зовется по его имени Меленки.
Вспомнил про мещерских, рязанских, куршанок и радостно стало, словно землячку встретил. А ведь видел куршанок в Митаве прежде, но казались они всегда чужими. Эту незнакомку за свою сразу принял. Окликнул приветливо:
– Ау, красавица!
Женщина поперхнулась песней. Только теперь его увидела, хотя сидела от него в пяти шагах. Хотела вскочить – и упала навзничь. Вязанка перевесила, притянула к земле, мешала встать. Он поспешил на помощь. Женщина завизжала. Взметнулись с дубов птицы, сорвались с вековых сосен шишки. Эхо покатилось на болото, к озеру.
– Чего орешь? Весь лес переполошила, – сказал он грубо по-русски.
– Герр ляйбвахе! – обрадовалась женщина.
– Что же так плохо по-немецки? – Он помог ей подняться.
– Слишком много языков учить пришлось: польский, немецкий, шведский. Теперь, может, еще и русский, – она засмеялась. – Я вас сразу не признала, с испугу. За разбойника приняла. Взять с меня нечего, и не молоденькая, а все боязно.
Она и впрямь не была молодой, лет под пятьдесят. Но ему показалась очень даже привлекательной. Он охотно переложил вязанку на свою спину.
– Нам, чай, в одну сторону? – спросил игриво.
– Всем тут в одну сторону, – ответила женщина сухо и взяла его торбочку.
Какое-то время шли молча. Она семенила сзади и, как ему казалось, то и дело оглядывалась.
– А за лешего ты меня не приняла? – спросил и остановился, чтобы дать ей передохнуть. Самому отдых не требовался: ноша была легка. Столько хвороста можно было и на опушке собрать.
– Леший совсем не такой.
– Какой же? – Он положил руки ей на плечи, к лешему ее серьезность, ее обеспокоенный вид.
Она не отстранилась, сказала шепотом:
– Посмотри налево.
За березой, чуть выдаваясь из-за нее, стоял великан.
Возможно, это было обожженное грозой дерево. Тогда он и не подумал выяснить.
– Иди вперед и не оглядывайся, – шептала женщина. – Он тебя не тронет. Но и меня в обиду не даст.
Он не мог сдвинуться с места. Ноги отяжелели, словно к ним привязали гири или надели кандалы, железа. По спине заструился пот.
– Крест на тебе есть?
– Шнурок порвался: дома оставил, – голос у него дрожал, и зубы стучали.
– Это хорошо. Сейчас отпустит, не бойся.
Женщина легонько толкнула его. Он тут же сорвался с места и побежал. Мчался что есть сил. Сознавал, женщине за ним не угнаться, и не мог остановиться. Но на дороге к замку они с ней оказались одновременно.
– Ты не за валежником ходила, – сказал он, переводя дух.
– Да и ты не за грибами, – женщина потрясла тощей торбочкой. – Присядь. А хворост брось, не в замок же его тащить. Я отлучусь ненадолго.
«Ну ядрена вошь! – думал он. – Что за баба – провела как молокососа. Ненужную поклажу навьючила, бежать заставила и с торбочкой скрылась. Хорошо, фляжку в торбу не положил!» Раздосадованный, он сделал пару глотков. Тут и женщина вернулась. В ином наряде, какой под стать горожанкам не из бедных.
– Кто ты? – спросил зло.
Она спокойно уселась рядом с ним, вынула из потайного кармана юбки деревянный католический крестик. Надевая, объяснила:
– К жильцам леса надо без креста ходить. Не терпят они его и на людей с крестом злобятся.
– А как же говорят…
Женщина не дослушала:
– Так это он на чертей действует.
– На домовых.
– Нет, домовые – те же лешие, только старенькие. На старости лет к теплу тянутся, в дома перебираются.
– А привидения?
– Привидения – немецкая нечисть! В домах людей простых они не селятся. В замках обитают, – сказала женщина по-немецки. В разговоре она смешивала языки. Куршского не употребляла, на польском изъяснялась как на родном. Он же польский знал слабовато: понимать понимал, но говорить стеснялся – опасался, что вместо польских произнесет похожие русские слова.
– Зовут меня Марта-Розалия-Эгле. Эгле – ель по-нашему, по-куршски. Только меня теперь так никто не называет, – добавила грустно.
– Я тебя буду так звать! Можно приходить к тебе?
– Приходи, – разрешила она без всякого кокетства. – Только не до гостей мне теперь: работы много. Я ведь вышивальщица герцогини. А голубушка наша, как известно, замуж собралась. Потому приказала все старые метки на простынях, скатертях и салфетках новыми заменить. Голь на выдумки хитра! Белье старое – зато метки новые. Жаль ее: человека непутевого в мужья навязывают. Гуляка он! Мот! Был уже женат, на прусской графине. Растратил ее состояние и развелся с ней. Говорят, по требованию самой графини и к ее удовольствию. – Марта-Розалия-Эгле говорила с воодушевлением. – Да чего от него ожидать: яблочко от яблони недалеко падает. У Морица отец и мать беспутные, да и дядюшка его из-за своего беспутства голову сложил.