В лесу по-весеннему истово куковала кукушка. «Припозднилась, матушка, – подумал он и суеверно загадал: – Кукушка, кукушка, сколько лет мне еще служить Анне?» Побаивался, что перемены в жизни герцогини и его коснутся. Кукушка начала счет и вдруг оборвала его. Заверещала сдавленно, будто кто-то стиснул ей горло. «Леший?» – мелькнуло у него.
На повороте дороги возник одинокий всадник в богатом костюме для верховой езды. Костюм, нарядный и яркий, такая же празднично-веселая сбруя на лошади выдавали в нем истинного иностранца, а никакого-то польского или немецкого вельможу. Тех распознать можно было сразу: частыми визитами в Курляндию они намозолили всем глаза. Завидев встречных, иностранец, скорее всего француз, изящно спешился, галантно поклонился Анне и спросил по-немецки:
– Досточтимая сударыня, простите, не знаю вашего титула, приведет ли меня эта дорога к замку Вирцау?
– Дорога-то приведет, – надменно отвечала Анна, – но хватит ли господину оснований, чтобы быть в замке принятым?
– Основание у меня всего одно, – с веселым простодушием сказал иностранец, – мне необходимо увидеться с ее высочеством герцогиней Анной.
– В таком случае вам не стоит утруждать своего коня – герцогиня перед вами.
– Бог мой! – Иностранец подмел дорогу перед конем Анны страусовыми перьями шляпы. – Бог мой! Так это вы самая вожделенная невеста Европы? Какая приятная неожиданность! Я и не подозревал, что вы так прекрасны. Вы истинная Артемида. Ваши портретисты бездарны. Позвольте, я пришлю вам своего живописца снять с вас портрет.
Анна с удовольствием слушала пустословие незнакомца, комплименты, тысячу раз говоренные им другим женщинам. «Так вот каков этот кандидат в мужья, – подумал Стахий, – шику и напора многовато, хорошо бы ума было столько же».
– А я так сразу догадалась, что вы и есть самый неотразимый в Европе жених. – Она засмеялась громким, грубым смехом простолюдинки. Никак не могла от него отучиться, хотя Бестужев не раз делал ей замечания. Европейского жениха, однако, такой смех не смутил.
– О, простите, я не представился. Граф Маврикий Саксонский, для вас просто Мориц. Ваша красота заставила меня забыть правила этикета. Позвольте сопровождать вас в вашей поездке.
– Я просто наслаждаюсь летним утром.
Несказанно довольная, Анна тронула коня, ловко объехала графа, а Стахию, двинувшемуся следом, тихо обронила:
– Оставь нас.
– У меня инструкция обер-гофмейстера, – возразил он по-русски.
– К черту инструкции! – ответила она также по-русски. – Я счастья хочу! – Пришпорила коня и помчалась вперед. Лихой была наездницей.
– Там болота, топи! – крикнул Стахий и бросился ей наперерез.
У старого дуба она остановилась. Взволнованный, он все же приметил на нижних ветвях дерева куски яичницы и лепешки. Понял: это принесенная Эгле треба. А как очутились засохшие уже венки на самом верху, объяснить себе не смог. Эгле туда бы не добралась. Анна на все эти несуразности не обратила внимания. Все мысли ее занимал Мориц. Она дождалась его, и они повернули назад. Торная дорога на Митаву забрала влево. Неторную, едва заметную, затопил недавний дождь, отрезал путь к болотам и озеру.
Лошади будущей супружеской четы шли неспешно и дружно в ногу, бок о бок. Он держался на приличном отдалении от них и не слышал, о чем говорят суженые. Но ясно было: с наслаждением флиртуют, у всех произносимых ими слов один смысл – ты мне нравишься, нравишься, нравишься. Ему граф-повеса тоже совсем некстати понравился: высокий, выше очень рослой Анны, статный, с приятным улыбчивым лицом, добродушный и по-солдатски простоватый, словом, свой парень. Любуясь сужеными, он думал о них присказкой борковских старух: «Хороша парочка, как баран да ярочка. Всякая невеста для своего жениха родится». Увидел: целуются на опушке, прощаясь, их лошади.
– Я счастлива, Стахий! Счастлива! – кричала Анна, неслась к замку через овсы. Серебристые волны накатывали на узкую тропинку и не могли ее преодолеть. Южный ветер уносил крик к лесу, укрывшему графа: – Я счастлива!
Поздним вечером обитателей замка всполошила неурочная, не заказанная никем из них музыка. Около десятка менестрелей или трубадуров под башней замка играли на виолах и лютнях. Самый высокий и статный пел:
И что приятнее для слуха,
Чем слово верное – «жених»?
Душа взлетает, легче пуха,
И праздник этот весь для них.
И миртовый венок невесте,
Который ей к лицу всегда.
Корону пусть наденут вместе
И славны будут сквозь года…
Обитательницы замка прильнули к окнам. Распахнули их, подняли. Не всем это оказалось под силу. Многие окна не открывались: древние рамы прогнили, петли заржавели.
Полуодетые женщины легкими призраками заметались по залам, галереям, коридорам, передавали радостную весть: «Мориц, Мориц, Мориц! Приехал. Это он поет».
Анна едва прикрыла ночную рубашку шалью, выскочила на ненадежный крохотный балкончик. Он ласточкиным гнездом висел на верху башни. Опасно свесилась с него и поймала миртовый венок. Мориц метнул его удивительно точно.
Любовь сердца воспламеняет
Посредством глаз-свечей.
Сначала чувствами играет,
А вскоре – мука для людей.
Она нам размягчает волю.
Она ручьем стремится в кровь,
Никто не знает лучшей доли —
Ведь есть врожденная любовь… —
пел Мориц и аккомпанировал себе на лютне.
И кто-то средства применяет,
Чтобы сплести сердца сильней,
Тогда печали увядают,
И страсти пышут веселей, —
очень слаженно подхватили трубадуры.
– Ночь отменяется! – воскликнула Анна и бросила Морицу шаль.
Он повязал ее, как пояс. За шалью метнулась к нему, разворачиваясь на лету, веревочная лестница, привязанная к балкону.
– Поднимайтесь, граф! Будем петь и танцевать до полудня.
Мориц не колебался ни минуты.
– Вы обрушите балкон! – пискнула Бенигна за спиной Анны и потянула ее вглубь башни, повела одеваться.
Вскоре в большом холодном и летом зале дымил камин. Его не разжигали лет пятьдесят. Дымоход облюбовали галки, возможно, и какая-то нечисть. Что-то там верещало, ухало, рвалось в ночное небо. Но ни зловещие звуки, ни едкий дым не мешали собравшимся дамам весело щебетать и кокетничать с ночным гостем.
– Вы прекрасно поете, граф, – восторгалась одна по-французски.
– И песни у вас премилые, – подхватила другая по-польски.
– Это сочинения моей матушки, графини фон Кенигсмарк, – по-немецки объяснил польщенный граф. – Она написала их в самую счастливую пору своей жизни.
– Как же, как же! Мы знаем, ваша матушка – талантливая поэтесса. Ее называют саксонской Сапфо, – обнаружила свою осведомленность Бенигна. – Мне рассказывал батюшка: она совсем молодой, примерно лет шестнадцати, в Стокгольме участвовала в драме Расина «Ифигения». Драма ставилась для королевской семьи. И не только играла – сочинила для нее музыку и пролог в стихах.