* * *
Я сижу на надгробном памятнике. Нет, это как-то по-другому должно называться. Вряд ли ее здесь похоронили. Хотя кто их знает, поэтов…
Место странное. Когда-то это было хорошим таким затоном. «Задремало зеркало затона» – это про нас. Вернее, про место. Река делает поворот, а тут низинка, после разлива вода остается, в дождливое лето так и вообще не уходит. Это потом все стало мельчать, высыхать. В болотце превратилось. Дальше глобальное потепление, леса погорели. Засуха. Река-то еще держится, а от затона и болота не осталось. Так, грязь одна, ивы, сиречь ракиты, нависают. По весне этот камень как из земли вылез. Торчит белесым пятном. Уже слегка покосился. Раньше из-за болота видно не было. Или камень в болото сразу ушел, а как все посохло, проявился? Чистенький, беленький, как новенький. Только вчера из магазина. На фоне слабой зелени и поникших трав хорошо проглядывается.
Эпитафия некоей Юлечке. Как эта Юлечка ухитрилась здесь навернуться, не понимаю. Если такое ставят на месте, где что-то произошло, то навернулась она здесь. На могилу не похоже. Только камень. Хотя если она утонула и, предположим, ее не нашли, то… Утонуть здесь нельзя. А если очень постараться? Таланты встречаются.
Когда же это произошло? Камню лет десять, а то бы давно либо лишаем зарос, либо его добрые дачники утащили бы к себе на огороды. Или еще что с ним уже непременно случилось бы. А этот стоит беленький. Ну и что, что покосился? От нашей жизни еще и не так скрючит.
Наша деревня на той стороне реки. Мостки кидают лишь к середине лета. Можно, конечно, на лодке переплыть. Но так просто лодку не оставишь – чужих много шастает. Короче, я совсем недавно сюда зачастила. Хорошо, тихо. Дорога идет вдоль реки. Речка у нас, конечно, переплюйка, но душу греет. С дороги ее не видно, она отгораживается от всех кудрявыми ивами. Бабушка моя говорила, что у ее сестры двоюродной в этой речке первый сын утонул. Вот и Юлечка, видать, тоже, пошла по осени за грибами и нырнула. Даже сапог от нее не осталось.
А ведь кто-то эту Юлечку очень любил, длиннющую эпитафию нацарапал.
«Не стало тебя – и вот Завяли в поле цветы…»
Наверное, это все же не осенью произошло, а летом. Была бы зима, писали бы про снежинки. Но с цветами у нас и летом негусто. Заливной луг начисто скашивают. А что не скашивают, то вытаптывает колхозное стадо. Коровы, парное молоко, здоровье, витамины, все дела. За лугом который год сеют кукурузу. И никакой романтики. Только Юлечка спасает. Я сижу на камне и пытаюсь представить, как она выглядит.
В бессмертном стихе сказано:
«И крошечная душа Тучей в тьму отошла».
Я настойчиво гоню от себя мысль, что это был совсем уж ребенок. Трехлетний карапуз пошел в затон ручки помыть, наклонился, не удержался и булькнул. Это было бы совсем неинтересно. Матери по шапке дать надо. А потому придумываю я другую историю. Мне представляется девчонка лет пятнадцати, высокая, худая, даже как будто чересчур худая. С тонкими-тонкими ногами, одетая в черное. Кофта с капюшоном. Она еще руки всегда должна держать в карманах. И наушники. Черный провод болтается. Лицо узкое, волосы… волосы… Пускай будут черные. Сказано же – «тучей». А туча, хорошая такая, с грозой – она темная. Вот и Юлечка темненькая, молчаливая. О чем ни спросят – угукает или хмыкает.
Я вижу, как она идет. Черный изломанный силуэт. В уши долбит что-нибудь заунывное… с виолончелью. Беспросветность проникает в мозг, пропитывает кости, мешает дышать. Юлечка шагает и шагает в черных сапожках по дороге. Джинсы по колено мокрые, потому что мост опять снесло сильным течением или половодьем после ливня и она через брод сюда попала. И там, в деревне… Кого она там оставила? Кто мог написать такой идиотский стих? Пускай будет какой-нибудь парень. Любитель Нюши и «Зенита», прыщавый недоросль, умеющий слюняво целоваться. Брррр, точно пора топиться.
Я даже знаю, где эта Юлечка жила. Отсюда через речку наверх к началу деревни и сразу направо. С левой стороны богачи напокупали, какую-то попсу построили с лошадью на боку. Напротив старые дома. Три подряд, а за ним, на повороте, один дом заброшен. Лет пять точно сюда никто не ездит. Крыша обвалилась. Подход зарос крапивой. Я как-то сунулась, потом всю ночь колени горели. Террасы нет. Узенький тамбур – и сразу комната идет. Слева обрушилось все. И так услужливо стоит лестница – мол, лезь на чердак, навернись там. А справа ничего еще, ходить даже можно. Печь, диван, стол. В простенке картинка с теткой – ну, такой, известной. Сидит в карете в черной шапке и гордо так смотрит. То ли «Неулыбчивая», то ли «Гордая». Забыла название. Мы по этой картине в школе сочинение писали. На полу газеты старые, книги. Кастрюли какие-то. Целый заварочный чайник, хороший такой, с выпуклым рисунком. Еще какая-то посуда. Вещи. На гвоздике висят здоровенные синие штаны.
Из этого дома баба Шура всех гоняет. Говорит, крыша скоро обвалится. А по мне, я бы там переночевала. Наверняка пришел бы в полночь дряхлый дед, бывший жилец дома, и стал бы гоняться за мной по скрипучим доскам пола. А я бы лестницу на него уронила. И совсем уже исчезая в утреннем свете, дед бы мне поведал свою историю. Что была у него внучка Юлечка, что она…
И вновь мне представляется высокая худая девушка. Вот она идет, идет, идет. Ее взгляд блуждает. Она не видит этих ив, этой травы, этой вытоптанной коровами дороги. Над головой ее печально курлыкают пролетающие аисты. Их здесь много, аистов. За два дома от нас на дереве свили гнездо, теперь летают, на лугу вышагивают, переставляют свои ноги-циркули.
Я ерзаю на камне и вспоминаю, что бросила свою Юлечку идущей мимо ракиты. Вот она идет, идет, слушает что-то там, например Моррисона слушает или Леннона. А скорее всего, что-нибудь симфоническое, с виолончелью. И вот когда уже мозг взорвался от музыки, от беспросветности, от тоски, Юлечка доходит до затона и плашмя падает в воду.
Я оглядываюсь. Грязюка, и никакой воды. Юлечка падает, летят брызги и… ничего. С ног до головы грязная, с испорченными наушниками она ковыляет домой.
Потому что в нашей речке ну никак нельзя утопиться. Тем более в этом месте. Эту Юлечку либо собаки загрызли, либо инопланетяне тарелкой задавили. Еще она могла с елки упасть. Ведь сказано, что она над миром «тучей в тьму отошла, с приветом друзьям помахав». Взмахнула она эдак руками – и вниз. А потом, значит, друзья набежали и давай рыдать, коллективно составляя эпическое послание. Значит, «с приветом друзьям помахав, в бездну навеки ушла». Точно, с елки. Три раза.
И снова передо мной стоит неулыбчивая сосредоточенная девчонка. Из наушников выбивается виолончель (и чего я к ней привязалась?), взгляд уперся в белый камень.
«Юлечка, ты в наших сердцах».
Серые сумерки сглатывают цвета, все делают однотонным. Белый камень полыхает в темноте как факел. И черная фигура передо мной – как черная дыра, как поглотитель всего сущего. Меня притягивает к этой черноте. Приподнимает, заставляет идти.